ШКИЙЯА…

 

« - Шкийя, шкийя-а! – вопили повелители мух. Босые, чумазые, булькающие чем-то нечистым.

Было их вначале трое.

Шкийя – это сигнал к облаве.

Шкийя – это значит Сербкиня.

Шкийя – это призыв на линч.

Шкийя – это боевой клич. Гнусное слово. Еще со времен османских.

Слетается воронье. Дети вылезают из ворот, вытаскивают свои измазанные тельца из руин, из-под контейнеров с отходами. Их становится все больше и больше. Полетел камень и по лицу старушки заструилась кровь. Все это – игра, правда, кровь была настоящей. Маленькие пальчики, сжатые в кулачек, ткнули старицу.

Ощутила устами теплое, соленое. «Шкийя, кийя, ийя…ийя…ААА!»

«Белошапошники» стояли у прилавка. Тихо, мирно – и никому не приходило в голову остановить забаву, прекратить игру. Повелители мух скомандовали: «pig, Serbian women pig[1]», и началась охота, сопровождаемая усмешками немого одобрения, разносящегося из-под белых шапочек аксакалов.

Учительница, поседевшая от долгих лет бегства, точно так же бежала когда-то и от налитых кровью глаз сараевской босоты. От налитых кровью голубых глаз. Мелкая, сухощавая – сорок кило вмете с кроватью – стояла перед юным продавцом, который знал, что она шкийя, но не трогал. Попросила сигарет – тихо, вполголоса, но, видимо, слишком громко, потому что услыхали ее те, кто загонял старицу. Те решили оставить пока что старую шкийю и двинуться следом за учительницей.

Не теряя времени, достала кошелек и пртянула его детям. Но тот, у которого она покупала сигареты первым бросил камень. Ибо он знал, что она – шкийя, и, все-таки разговаривал с ней как с клиентом. Нужно было искупать вину. Новые и новые дети вылезали из-под прилавка и присоединялись к стайке.

Попятилась, а они двинули за ней.

Вчера на этом самом месте «попалась» Валентина. Валентина оставалась в «YU-программе». «YU-программа» - это сооружение, тюрьма открытого типа, в котором живут под защитой KFOR-а оставшиеся в городе сербы. В здании 25 детей. Уже октябрь, но в школу идти некуда. Никто не ходит в школу. Никто не выходит во двор. Никто из них, вообще, никуда не выходит.

Валентина вышла купить хлеба и вернулась окровавленная, в изодранной одежде. Валентина должна была идти за хлебом. Знала, чем чреваты такие походы. Знала, ЧТО бывает с теми шке, которые попадают на рынок – в царство Повелителя Мух. Как уже было не раз с теми шкийями, которые, не в силах больше глядеть на голодных детей, выходили на рынок. Их мужья не смели выходить за двери своих квартир с тех пор, как освободительная армия NATO вошла в город. А вслед за ними приехали черные орлы на красных тряпицах.

Учительница свернула в переулок. В тупике переулка была аптека.

Посреди дороги на земле сидел Муслим Муличи. В костюме из полиэстера, прическе a`la bohema, мертвый.

Вскочила в аптеку.

Арнаут-аптекарь сделал вид, что не узнает ее.

Не позволил ей спрятаться в аптеке, полной мух. Дети поджидали за дверями.

В гетто Купусиште в тот день она так и не дошла.

XXX

 

В Купусиште, в многоэтажке осталась Даринка-шкийя. Даринка Йеврич. Поэтесса.

Глядела она сквозь окошко своего пристанища, как огненные птицы сносили огненные яйца  на православном кладбище. Никого там больше не осталось. Первые же NATO-вские бомбы упали туда – на кладбище. Кто-то им донес, что самые лучшие сербы – под землей.

А вот уже появились на сцене нарко-боссы из УЧК. Они захватили капеллу. Все это видела из своего окошка одинокая шкийя. Туда, где снова – уже во второй раз – умерли давно погребенные сербы, никто больше не приходит. В кладбищенской капелле – огневая точка УЧК.

Все ушли. Осталась лишь одна Даринка. На подоконнике, перед экраном окошка, она зажгла свечу – ту, что едва нашла в этом убежище. Глядя на кратеры, выросшие на месте кладбища, она зажигала свечи за усопших: за тех, кто умер впервые, и тех, кто уснул снова, разбуженный грохотом ракет, вгрызающихся в освященную кладбищенскую землю.

Мешала кому-то эта свеча в окне на третьем этаже.

Из двухсот семидесяти черных глазниц – лишь в одном из окон мерцал свет. Во всей многоэтажке Даринка осталась одна.

В одной из брошенных квартир Даринка нашла памятку, написанную детским почерком какой-то Теодоры. Теодора тут больше не живет, в этой комнате о ней напоминает лишь листик бумаги, лежащий на столе.

«Не смею выходить в коридор.

Не смею даже вздумать отворять двери.

Не смею бежать вслед за мамой, когда она идет открывать двери.

Обязана слушать маму.»

И внизу – большими буквами:

«МЕНЯ НЕ КАСАЕТСЯ: ЗВОНИТ ЛИ ДВЕРНОЙ ЗВОНОК ИЛИ НЕТ!»

Теодора больше здесь не живет. Во всем доме Даринка одна. С ней остались окна. В каждом из экранов окна – своя драма. Свой сюжет.

Из одного окна видна база УЧК, которая расположена в неразрушенной части казармы. В капелле на кладбище – командный пункт.

Из другого окна видно развороченное кладбище, по которому стали шнырять какие-то странные люди, обдирающие металлические оградки. Кому могут понадобиться украденные оградки с могил чужих предков? Неужели человек может до такого опуститься?

Опустив взор на улицу, Даринка уперлась в роящихся на мусорной куче мух и детишек «детей орлов». Которые прогоняют ворон и чутко следят за эфиром: вдруг где-то раздастся пароль?

Проходя мимо многоэтажки, каждый малолетний ребенок считает своим долгом влупить ножами-ножками в двери. И швырнуть камнями, пытаясь угодить в окно. «Скийя! Скийя! Скийя!»

А когда опускается мрак, то приходят те, кто постарше.

XXX

Граница между Албанией и оставленной на милость международного сообщества частью Старой Сербии – отворена. Пользуясь этим, с гор Албанского Проклетия в долины Метохии и Косова Поля спускаются гангстеры. Высококвалифицированные убийцы реструктурировали местную разбойничью сеть, перекомпоновав «крыши», согласно новой расстановке сил.

Несогласные превращались в вещественные доказательства зверств сербских паравоенных формирований. Пусть даже мертвый шиптар служит делу УЧК! Полежат такие «деятели» недельку-другую на солнцепеке – пусть потом попробуют эти эксперты доказать, что сие не дело рук кровожадных великосербских шовинистов.

Одним выстрелом – сразу две мухи! Лопухи общечеловеки разбираются с преступлениями Слобиного режима, а те, кому нужно получают намек. Жизнь людская нынче марки железной не стоит. Так что нечего лезть не в свои дела. Позволили громить колокольни – громи на здоровье. А в серьезные дела не суйся!

Вначале шиптарские «авторитеты» из Албании ездили открыто – с автомобильными номерами, соответствующими городам Албании – Тиране, Валоне, а также высокогорного Байрам-Цури – известной столице североалбанских мафиози. Впоследствии, дабы не привлекать к себе лишнего внимания, номера поснимали. А что? Тут, на Косово, все так ездят – без номеров.


Косовский террорист-албанец.

Пусть «общечеловеки» следят за тем, чтобы Войско Югославии и не думало сюда возвращаться. Это же звери, а не люди! Вон, сколько «детей орлов» настреляли. Пусть проводят свои экспертизы. Мы им, «общечеловекам», еще и покажем все эти захоронения погибших борцов… условно говоря за независимость. Ведь не хотели же подчиниться новокомпонованным «крышам».

А еще подсунем сотню-другую языкатых. Пусть треплются обо всем, что вздумают. Это, кажется, называется «фиксацией злодеяний режима». Так болтал этот умник Ибрахим Ругова.

Серьезным деловым людям не до болтовни. Необходимо определяться: где чей сектор влияния? И пока ребята будут «спускать пар», разминаясь в захваченных сербских кварталах, нужно взять под контроль брошенные сербами склады с продукцией. Заодно проучить тех, кто возомнил себя локальными Скендер-Беками.

XXX

-                     Но из всех тех, кто приходили нас выгонять, самыми «крутыми парнями» были первые! – рассказывают укрывающиеся в Солнечном Бреге Дара и Митра. - В шелковой блузе –  как цыганский барон: эдакий шок-Джипси, Балкан-чамуга Египтянин – звонит в дверь. Не знает, что мы наблюдаем за этим фраером в глазок. Поправляет воротник, плюет на ладони и прилизывает прическу. Сглатывает и пробует голос:

-                     Вы обязаны очистить помещение.

-                     Как Вы сказали?

-                     Вы обязаны очистить помещение.

Пластиковой бутылкой, наполненной газировкой, Дара вместо ответа лупит в ворота. Удар вызвал грохот, схожий с пистолетным выстрелом. Джипси отскакивает в сторону и кубарем слетает с лестницы.

-                     Все равно очистите, может и не сразу! – кричит испуганным голосом.

Остальные пришли уже позже…

XXX

 

На вершине Солнечного Брега – профессорская колония. Это – гетто, в котором обитает сербская интеллигенция города Приштина. Внизу видны профессорские дома – двухэтажные виллы метражом по двести сорок «квадратов». Сейчас эти дома за приличные деньги сдаются иностранцам.

За домами – четырехэтажки, в которых до войны обитали ассистенты. В в одной из одиннадцати квартир, наполненных беженцами хоронится Даринка. Здесь она ощущает себя в относительной безопасности.

В старой своей квартире напротив кладбища Даринка оставила двадцать килограммов веса и все свои пожитки. С собою прихватила лишь несколько узлов. Узел с книгами. Или – книги в узле. И вещи в узле. И одежда в узле. Так и жизнь: вся в узлах…

Давно уже все вещи упакованы, обшиты одеялами; одеяла обшиты простынями; а на простынях начертаны имена хозяев и, иногда, адреса ближайших родственников. Вещи-то упакованы уже давно, но…

Тут начинается история, которая возможна лишь в гнойном Приште, в Пришт Городище – Приштине…[2]

Вообще-то Мусорный Город в чем-то чист: он чист в этническом смысле. Сербы все уплотнены в своем гетто. Вокруг гетто – ирландские миротворцы, отгоняющие особо наглых чад «детей орлов» - сыновей самой юной демократии в мире – демократического Косова.

Однако как переселить человека из одного пункта в другой? Тем более, что пункты сии разделены километром арнаутского поселения? У всех сербов Приштины автомобили были реквизированы.

KFOR может обеспечить переезд, но это не означает, что миротворцы предоставляли транспорт для перевозки добра. Но даже если найдешь частника с грузовиком, то кто же будет выгружать мебель? Албанец к вещам шке не притронется (ибо за это ему придется отвечать перед сумерками), значит нужно искать сербов. А за перевозку, длящуюся несколько минут, водитель требует 1000 дойч-марок.

Монастырь Св. Елены – это остров внутри города, остров, из которого выхода нет. У ворот несет свою вахту солдат, вокруг которого гудят и зудят подчиненные Повелителя Мух, ожидающих, когда же шкийя проголодается или у нее закончатся сигареты и она будет вынуждена идти за покупками. Тогда насекомые оставят в покое солдата и двинуть ся вслед за шкийей. Которая ожидала автобусного рейса от многоэтажки на Купусиште до гетто на Солнечном Бреге несколько недель.

Наибольшей проблемой были книги. «Как бы их сюда перебросить?»

А можно ведь поступить так же, как и Пера Стефанович.

Добрый старый господин Пера Стефанович эвакуировал свою библиотеку следующим образом: из всех книг, на которых были автографы с пожеланиями на память, он вырывал собственно те листы, на которых и было посвящение; а также повырывал по странице из тех книг, которые он рецензировал. И все это старый профессор сложил в папку. С этой папкой под мышкой, в которой уместилась вся библиотека из десяти тысяч томов, он и отправился в центральную Сербию.

XXX

 

Те же, кто остался в гетто, время от времени могут прогуливаться по улице, образованной между двумя рядами профессорских вилл, находящихся под охраной подразделений KFOR. Поскольку вот уже несколько месяцев насельники гетто могут прогуливаться лишь по аллее между двумя рядами вилл, то эта самая аллея получила название «Улица Тюремный Круг».

Помимо солдат-ирландцев по улице патрулирует Чедо Ковачевич. Чедо – это пес лекаря Мишко Ковачевича, который давным давно выехал в Белград. Пес осталсая, а сербы дали ему фамилию бывшего кормильца. Ну, а чью же, спрашивается ему давать фамилию? Уж не того ли шиптаря, который ему сломал лапу. В ту ночь, когда все обитатели района Гранд прославляли прибытие доблестного русского войска, которое должно было защитить нас от шиптарей и NATO, хозяева пса Чедо срочно эвакуировались  на север. А пес потерялся.

Утром приехало уже другое войско. Чедо пытался отстоять суверенитет своей усадьбы, но никто его не поддержал. И не заступился за него, когда один из подчиненных Повелителя Мух перебил ему лапу.

 

Так что теперь хромой пес Чедо лает на KFOR, лает на шиптарей, только на сербов не лает. От русов он отворачивает морду.

Когда прогуливаешься вместе с Чедо по улице Тюремный Круг, и пес спокоен, то можно и самому расслабиться и вкусить мгновения тишины, опускающиеся откуда-то сверху.

 

А в низине разбросан город Приштина. В двухстах метрах отсюда – магазин.

Но там уже начинается Царство Повелителя Мух. Безвоздушное пространство. Океан, в котором растворена Смерть.

До соседнего островка, расположенного в 5 километрах отсюда – поселка Косово Поле, добираться приходится несколько дней. Ехать-то несколько минут, а вот выбирать момент, чтобы удачно преодолеть пояс шиптарских баррикад; нейтральную полосу, контролируемую бронетранспортерами KFOR; и, наконец, пояс уже сербских баррикад, приходится подолгу.

Континент начинается за мостом Косовской Митровицы. Там стоят полуоккупанты французы. За полуоккупантами французами располагаются полусоюзники русские, а дальше уже начинается земля центральной Сербии, до которой еще месье Бернар Кушнер не добрался.[i]

XXX


Хашим Тачи, Бернар Кушнер и "иерархи"  НАТО.

Сводный дуэт лидера УЧК Хашима Тачи – хозяина неофициального Косова и лидера миссии ООН Бернара Кушнера – неофициального хозяина официального Косова призывали косовских албанцев оставить в покое этих шке и как следукт отпраздовать День Знамени Шиптара!

Того самого знамени, что развевается над каждой крышей каждого дома, где живут патриоты независимого Косова – центральной части будущей Великой Албании! Этнически чистой. И пусть трепещут те, кто думает иначе.

Тогда через забор усадьбы, в которой обитают какие-нибудь адвокаты-либералы, последователи бесхребетного Ибрахима Руговы, полетят петарды и взрыв-пакеты. А если кто-то из них пытается выступить против духовного чада великого Скендер-Бека – нашего прославленного Хашима Тачи, то таковые вместо петарды получат в подарок гранату. Может быть хоть тогда, когда у дочерей поотрывает ноги, этот «общечеловек» поумнеет? Ибо кто-же возьмет безногих калек замуж?

А что делать, чтобы таких вот предателей убеждать? Иначе к чему было столько жертв детей орлов? Чтобы теперь все вернулось к старому? Чтобы вновь эти сербские тряпки мозолили глаза? Чтобы опять грохот этих отвратительных колоколен проникал в самую глубину души? Чтобы пронзительный звон снова вонзался в мозг и от этого все переворачивалось там внутри… Будто кто-то царапает душу в самой ее глубине. Уже дергается плечо –  Шайтан пытается влезть в душу? А вдруг – вылезает?

Нет. Так думать нельзя. Разве шке не доказали всему миру, что они – неверные? Разве это не они взрывали наши джамийи[3]?

Теперь – наш черед. Теперь мы взорвем их колокольни, ибо нечестивый звон поднимает волны, которые каламутят все вокруг и будят шайтанов. И шайтан царапает своими когтями по нервам. И это царапание становится непереносимым. Полегчает только после того, как взорвешь колокольню.

Ладно, с колокольнями разберемся позже, а сейчас необходимо убедить мировое Сообщество в том, что мы – шиптары больше не нуждаемся в услугах NATO. Но люди Кушнера говорят, что пока еще тут – на Косово остаются анклавы, наполненные сербами, Милошевич может вернуться. Если Милошевич надумает вернуться, то NATO будет вынуждено встать на страже мира и завоеваний демократии.

По улочке Печи, переполненной возбужденной радостной толпой, размахивающей Знаменем Скендер-Бека и, время от времени, палящей в воздух из пистолета, выныривающего ежесекундно в разных точках бурлящего моря ликующих шиптарей, прошмыгнула машина, на крыше которой сидело несколько юношей, скандирующих: NATO! NATO!

 

Праздник флага.

Юноши эти никакими флагами не размахивали – ни звездно-полосатым флагом США; ни синим с белой розой ветров в круге – флагом NATO; ни даже Знаменем Шиптара – чей день сегодня так широко отмечает все Косово и вся Албания. «Каждый патриот Великой Албании помнит о том, что Независимость Косова – это только первый шаг к построению державы Детей Орлов. Тех, кто является потомками древних иллиров – тех самых, кого кровожадные славяне, широкоизвестные всему прогрессивному человечеству своей жестокостью, загнали в самый угол Балкан. Бывших когда-то нашими. В самый угол Балкан. Которые будут Великой Албанией. Если, конечно же, мы окажемся достойными этого. Если сможем доказать, что мы – потомки Скендер-Бека. Если мы не позволим больше этим шке издеваться над потомками иллиров! Мы добьемся Великой Албании.

И независимость Косова – это только первый шаг».

Ребятам, сидящим на крыше пикапа, было не до размахивания флагами – они вцепились в выступы обшивки автомобиля и их беспокоило лишь то, чтобы не свалиться под колеса снующим повсюду машин с такими же как и они детьми орлов, отмечающих День Знамени. Знамени, кстати говоря, у пацанов не было, зато был автомат Калашникова. И два рожка патронов. Это – целое богатство.

Все равно полиция ничего не сделает! Ну, подумаешь, остановит. А мы сделаем вид, что ничего не понимаем: «А…NATO? NATO! VIVAT!» И жми на газ. Все равно ловить не станут. А если отловит военный патруль, так поплачем, что выросли в тюрьме народов и по-английски – ни бум-бум. Так что извините. А автомат мы нашли. Да. И несем на пункт сдачи. Мы же порядочные и законопослушные. А что, разве пистолет – это тоже оружие? А не деталь костюма?

Но это – если ловить нас вздумают военные. А ООН-полиция UNMIK даже и не посмеет соваться не в свои дела. Мы-то знаем, кто из них и где и у кого проживает. Ну, если даже и не знаем, то выяснить сие несложно. Молодняк, который в разведчиков УЧК играет – те же следят не только за теми, которые в сербские монастыри въезжают и выезжают, но и за тем – куда они едут потом. Где останавливаются на ночлег. В каких семьях. Насколько эти семьи преданы делу Великой Албании?

Не хватало нам их полиэтнической пропаганды! Нам нужно чистое Косово. Ибо шиптарское Косово – это сердце Великой Албании. А полиция пусть сидит себе и охраняет этих рехнувшихся дураков-общечеловеков, которым взбрело в голову, что мы – дети орлов, которые с таким трудом скинули с себя великосербский гнет – теперь влезем в новое ярмо – в «Общеевропейский Дом»? Еще чего!

Да даже если они и попадутся тем, кто их – шиптарей не боится: к американцам или русским, то что же из этого? Американцы нас не боятся по глупости, потому что привыкли там у себя к тому, что шериф – это большая цаца. Может быть у них там так и есть, а тут другие законы. Не знаю, кем себя воображает этот янки, а вот только для нас он – глупый клоун, при помощи которого мы не пустим сюда сербов. А может эти янки просто привыкли к тому, что все у них там по писанному. Это неважно. Важно то, что не боятся они нас по глупости, потому что привыкли там у себя к порядкам.

Кроме американцев, шиптарей не боятся русские – эти привыкли к беспределу, так что их тут ничего не удивляет. Еще и обозлились после того, как в Приштине «кокнули» того болгарина. Болгар они любят еще больше, чем сербов.

Да пускай себе любят кого угодно: нам-то что с этого? Тут – наша земля и наши законы. Ну-ка, попробуйте нас судить по своим законам? Лев орлу не хозяин!

Хотя какие из них львы?

 

 XXX

 

Наши русские милиционеры рассказали мне историю, которая стала анекдотом: «Останавливает пост полиции автомобиль. Автомобиль, естественно, без номеров.

-                     Это Ваша машина?

-                     Да, моя.

-                     Предъявите документы!

-                     Не могу, сербы отобрали и сожгли.

-                     Предъявите водительские удостоверения!

-                     Не могу, сербы отобрали и сожгли.

-                     Ну, хотя бы то паспорт есть у Вас?

-                     Нет. Сербы отобрали и сожгли.

Пауза. Полицейский козыряет задержанному:

-                     Проезжайте. Вы – свободны.

Вот так вот. А что делать, когда законов нет?»

-                     Будет он хоть с пулеметом разгуливать – задержишь, а утром он уже опять на воле. Ходим как чучела. Прав-то никаких нет. Тем более, что Кушнер и не скрывает своей дружбы с Тачи.

XXX

 

Однажды после ясного осеннего полудня под аккомпанемент трескотни одиночных выстрелов из-за горы выглянул столб черного дыма. Столб почему-то напоминал шею гигантской ископаемой рептилии вроде мифической Лох-Несс.

К отдаленным перестрелкам человек привыкает относительно быстро – по крайней мере под шум далекой стрельбы засыпать гораздо проще, нежели под нытье комара. Можно эту самую трескотню сравнить с послеобеденными мухами, которые, конечно же допекают, но, если уж настроен на «адмиральский час», то никакие насекомые не помеха. И раз уж мухи не помеха, то под силу ли помешать послеобеденному сну какие-то там далекие перестрелки?

Однако сейчас было поздно для «адмиральского часа», так что голова над горой была вовсе не маревом, привидевшимся в дреме, а самым настоящим столбом дыма, карабкающимся Вавилонской башней в самое сердце неба.

Впрочем, тут, в обители Печка Патриаршия послеобеденный сон не был предусмотрен уставом монастыря. Быть может, это было следствием того, что и уклад жизни в долинах Косова и Метохии отличался от уклада жизни, скажем, в Черногории. В регионе средиземноморья в жаркое время года, люди с утра не едят плотно – поскольку как раз утром, до наступления зноя необходимо успеть сделать дело. Потом, после обеда можно спать до самого вечера – до того часа, когда спадет жара. Но тут был другой распорядок.

Не было сна, потому что не было и обеда как такового: по уставу было две трапезы – утром и вечером. А раз нет обеда, то откуда же взяться послеобеденному отдыху? Нет, отдых-то, безусловно, может иметь место. Да только он будет называться вовсе не послеобеденным. Просто безымянным.

Я, к сожалению, этого себе позволить не мог – поскольку обязан был с 10.00 по 17.00 разгребать вместе с Оливье документы на право землевладения и заносить в компьютер, информацию о данных: в такой-то папке столько-то листов, столько-то заполнено. Заполнено тогда-то и тогда-то. Речь идет о том-то и том-то. В общем – работа мозга. Заодно я подтачивал его веру в демократию. В тот день мой общечеловеческий коллега в монастырь не пожаловал, поэтому я имел какую-то свободу перемещений.

Увидев дым за горою, я вскарабкался на колокольню, но и с ее вершины все равно ничего не было видно. Пожар был за горой.

-         А, пустяки, - равнодушно отмахнулась Сава, - жгут чье-то имение.

Саве было уже за тридцать. Она жила тут, со своим престарелым отцом, в ожидании разрешения на возвращение в родную Далмацию, из которой они пять лет тому назад были изгнаны хорватами.

Вернувшись из Австрии, где Сава заработала на обувной фабрике денег на обстановку в домике, показалось, будто жизнь налаживается. Последние несколько лет она жила вдвоем с отцом-пенсионером, а ее младший брат и старшая сестра уже обзавелись своими собственными семьями. И вот появилась и у нее перспектива. Быт был обеспечен, поэтому ничто внешнее не могло бы разломать личную жизнь.

И вдруг грянула сербско-хорватская война. Боев в их городке не было, поскольку соседние населенные пункты были безоговорочно и неспорно сербскими. Бои шумели далеко (по европейским меркам) от их уютного имения.

Но тот, кто мог тогда, в самом начале 90-х войти в их дом был там – на передовой фронта гражданской войны.

Спустя несколько лет, после ликвидации сербской державности в этих краях, когда свершилось невероятное – хорваты под прикрытием NATO-вской авиации прорвали сербский фронт. После этого страшного поражения от Книна до Белграда растянулась на 400 километров 800.000 беженцев, покинувших родной очаг. Сава тогда вместе с отцом прибыла в негостеприимный Белград.

Это было зимой 1995.

Потом часть беженцев, у которых не было ничего за душою, переправили в южную провинцию Косово и Метохия. Наверное так пытались решить демографическую проблему этого края.

Вообще-то для решения «демографической проблемы» нужно как минимум иметь семьи, а, кроме того, не помешало бы еще и иметь условия для поддержания этой семьи на плаву. Беженцы из Крайины жили в спортзалах школ и других учебных заведений, а кормились бесплатно выдаваемыми хлебом, крупами, рыбными и птичьими консервами, которые обеспечивал Красный Крест.

Позднее «избеглицы[4]» были постепенно переселены в общежития. Но чем дольше Сава глядела из окна на безобразное нагромождение грязных сараев, в насмешку называемое городом… На тучи мух, кружащихся над кучами мусора; на эту вечно торгующую азиатскую биомассу, которая сотрясала всю округу разноязыким гамом. В комнатку «общаги» вместе с мухами и запахами гнилых овощей и фруктов, валяющихся на мусорных кучах, врывались целые лавины разодранных расстоянием и порывами ветра клочьев ругани шиптарей, цыган, турок, горанцев, мусульман и косовских сербов. Тутошние сербы были так не похожи на них – крайинцев.

Но не исключено и то, что эти разительные отличия в манерах, которые возмущали жительницу живописного побережья Адриатики, так уж бросались в глаза лишь из-за того, что она, Сава, привыкла к уединению, и никогда не вникала в то, о чем говорят вокруг. А тут приходилось все свое время проводить у всех на виду. Вот и посторонние разговоры, слетающие с вечноблизких губ, вонзались в уши подобно тому, как впиваются в губы осенние мухи.

Предки Савы были родом из Герцеговины, том крае, где речь сербская особенно чиста и красива. И как уродливо звучали для Савиных тонких ушей разговоры местных косовских сербов. Как обезображена была речь их турецкими словечками и албанскими интонациями! Эту какофонию было слышать просто невыносимо. И никуда от этих разговоров не укроешься. Всюду настигают эти звуки этих разговоров этой обезображенной речи.

Да и говорили-то о чем? О Великой Сербии.

Им-то мужикам хорошо: выпьют ракийи – и уносятся прочь из этой азиатской дыры в свои героические грезы. А что делать ей? Если глядя на это колышащееся людское море, заполняющее своей многофигурной разноязыкой плотью кривые проулки города Печь, она вспоминала свое чистенькое уютное имение на берегу Ядрана – Адриатического Моря? Снаружи домик был окружен садиком и виноградником, а внутри был обставлен на деньги, заработанные в Австрии. Как бы славно они жили там втроем: отец, она и ОН. Потом появились бы еще и маленькие обитатели их домика. Много ли нужно для этого?

Взять палатку и пойти куда-нибудь на выходные: можно в горы, а можно на небольшой каменистый заливчик. Днем плаваешь в заливе и загораешь на скале. Вечером – костер и песни. Разные песни. Компания, чаще всего собиралась смешанная: были и сербы, были и хорваты, и итальянцы. Иногда приезжали туристы из Австрии. То-то было забавно слушать их тирольские завывания!

Когда заканчивалось черное сухое далмацийское вино, а певцы утомлялись, то приходило время гаснуть огню. Но стоило только огню костра проявлять признаки дремы, как внутри пробуждался другой огонек. Пары расходились по своим палаткам.

Глядя из окна на старичка в белом войлочном колпачке или на шиптарку-католичку, на которой было повязано три платка (один на голове и два на поясе: в виде двух передников), Сава с горечью осознавала, что все кончено. Что скоро ей будет «под сорок» и костров с палатками на берегу Адриатики больше никогда не будет. Ни-ког-да.

Да и теперь, после войны, и не с кем.

Да и теперь, после войны, они, сербы, стали для хорватов врагами №1. Впрочем, они-то нас друзьями никогда не считали, но молодежь-то была так далека от всего этого. Находили же общий язык. Даже влюблялись. Сколько подруг повыходило замуж за хорватов. Правда детей мужнина родня воспитываля уже как усташей. Вот уж эти бабки и деды! Наслушались по телевизору своего Франью Тудьжмана и давай накручивать пружины.

Наши им ответили. А кто теперь ответит: «Кому ж теперь за все отвечать?»?

Вот такие, как Сава за все и отвечают. Дома нет. И не будет. Семьи нет. И, наверное, не будет. Что уж там после всего этого жалеть о том, что не будет дольше костров и залива?

А может быть она не любит разговоров о Великой Сербии потому, что как только начинают возрождаться и крепнуть эти разговоры, так сразу начинает хиреть и умирать даже слабая надежда на то, что у нее когда-нибудь будет хотя бы единенный домик на побережьи.

XXX

Однажды она была разбужена возбужденными криками мужчин. Разоблачили шиптаря, который был тайным агентом УЧК и который травил колодцы. Группа рассвирепевших сербов ринулась на штурм его усадьбы. Усадьбу отравителя разгромили и сожгли. Примчалась полиция и всех стала успокаивать. На запах гари прискакали международные «посматрачи[5]», которые как раз снимали фильм о «славянской жестокости». Чуть позже налетели «авионы[6] NATO».

«Ничего не хочу. Пускай те, кто хочет, бегут в убежища. Пускай бегут в убежища те, кто хочет жить.

Какая разница: когда умереть? Сейчас – от ракеты или потом – в каком-нибудь очередном спорт-зале на раскладушке?»

Точно так же апатично Сава наблюдала за тем, как все куда-то лихорадочно разбегались из края. Город пустел. В марте и апреле шиптари двинули в горы и оттуда ушли в Македонию, Албанию и Черногорию. В городе оставались лишь сербы, цыгане и солдаты. Но теперь все они стремительно эвакуировались.

Точно так же апатично Сава наблюдала за тем, как все куда-то лихорадочно разбегались из края. Город пустел. В марте и апреле шиптари двинули в горы и оттуда ушли в Македонию, Албанию и Черногорию. В городе оставались лишь сербы, цыгане и солдаты. Но теперь все они стремительно эвакуировались.

Пусть. Пусть бегут, куда хотят. Ей бежать некуда. И – не к кому больше. Не помогли ни слезы отца, ни брань соседей.

Не важно.

Стало тихо.

Она вышла на обезлюдевшую улицу. Горели дома. Часть домов сожгли NATOвские ракеты. Часть домов сожгли те, кто эти дома грабил при отступлении – сербы свалят вину на шиптарей, а шиптари – на сербов. А те, кто считал себя «посообразительнее» (не пропадать же добру?) уже собирался эти вещицы «толкануть» где-нибудь в Черногории. Или же на базаре в г.Нови Пазар. Представляете: целый город так и называется – Новый Базар! Санджяклийцы непривередливы. Они-то потом перепродадут скупленное в Боснии. Или еще где-нибудь.

По улицам разоренного города носились стаи отставших собак. Какие-то псы были профессиональными бродягами, которые всю свою жизнь собачью провели в выклянчивании подачки или в поиске какого-нибудь ротозея, у которого можно что-то урвать. Но было много и холеных псов, лишь немного пообтрепавшихся. Это – те собаки, которые отбились от своих хозяев-албанцев, которые ушли в чужие незнакомые места сразу после того, как от грохота в небе стала трястись земля и падать стены домов.

Другая часть собак отбилась от хозяев совсем недавно – их хозяевами были сербы. Эти псы в растерянности перебегали от одной кучи брошенных пожитков к другой. К тому же они еще не привыкли к своему новому статусу – в результате им доставалось от уже самоорганизовавшихся в стаи бродяг со стажем.

Вон перед усадьбой уселся пес и начал выть.

«Если воет пес, значит песий дух его тревожится призраками…» Так говорили косовские сербы.

«…Значит дух его чует душу, застрявшую на входе из Жизни в Смерть…» Да мало ли чего не наплетут эти азиаты?

«…Впрочем, Смерть – это и есть те самые Ворота, соединяющие место, в котором есть Время, с местом, в котором времени больше нет…» Что только не придет в голову этим темным людям?

«…Одной своей часть душа уже там, где нет времени, другой – еще здесь, с нами. Поэтому пес может выть и по тем, неприкаянным, кто для нас, живущих во времени уже, как бы умер. То есть закопали-то в землю мы его уже давно. Но это же не значит, что его душа уже упокоилась о Господе…» Господи! Да мало ли что взбредет в голову этим цыганским гадалкам из Боснии или этим Горанцам-дервишам? Что же, каждого слушать, что ли?

«…Но поскольку другая часть души его уже там, где Времени больше нет, то, быть может, пес воет от испуга: его глаза видят тело, чьей души уже нет среди живущих на земле. Точнее, одна часть этой души еще во Времени, но другая уже там, где Времени больше нет.

Псы воют лишь там, где скоро найдут покойника.»

Да что за чушь? Это все нервы. А теперь еще коллективная истерия. Да еще то, что я уже несколько лет одна. А я ведь еще так молода. Вон какая фигура. Не каждая двадцатилетняя девчонка имеет такую!

А вдруг я достанусь на издевательства шиптарям из УЧК? И что же: это мое еще совсем молодое тело достанется толпе насильников, которые станут всей стаей своей бандитской…

Надо что-то делать. Надо спасаться. Надо бежать. Прочь отсюда. Куда-нибудь. Но ведь кругом – ни души? Точнее есть чья-то, застрявшая между тем местом, где есть Время, и тем местом, где Времени больше нет. Но ведь души-то не видать. Не видать-то души! И вокруг – ни души. Только псы. И один из них воет.

И еще огонь. Огонь среди закопченных стен и черного тумана. Огонь похож на кровь, что льется из разрубленного тела монаха-калужера на черную мантию, похожую на закопченные стены разбомбленного дома. Мантия похожа на туман. На туман?

Отчего это она, Сава, вообразила, будто огонь похож на кровь, льющуюся на мантию? Она ведь за все годы гражданской войны в Югославии не видела ни одного мертвеца. Может быть ей пригрезилось сейчас то, что приходит в нашу голову из снов?

А в сны – из крови. А в кровь – оттуда, где нет Времени, и где отпечатано то, чему должно быть.

Что, ей суждено увидеть как убъют священника? Нужно бежать в монастырь! Там можно будет спастись! Там спасаются те, кто не смог эвакуироваться.

А где же мой отец?

Сава присела на брошенный беженцами матрас. От жара огня, который уже доедал содержимое тарелки соседнего кирпичного дома, прошибло в пот. Она отерла мокрый лоб рукавом футболки. Черной футболки. Господи! А вдруг это наваждение кровавого костра – это мое сердце, вырванное шиптарами из груди? Из моей молодой и высокой груди, обтянутой черной футболкой?

А ВДРУГ ПЕС ВОЕТ ПО МНЕ?

Господи, спаси и помоги! Свят-Свят-Свят!

В общаге она застала рыдающего отца и подвыпившего ветерана хорватской войны Велька. Велько подошел к Саве и влепил ей пощечину.

- К...а! Не знаешь, что ли, что бы с тобою сделали шиптари, если бы поймали?

Сава бросилась осыпать поцелуями своего отца, бормоча при этом:

-         Нужно бежать в монастырь Патриаршию!

Велько грубо оборвал ее:

- Куда бежать? «Учьки» в городе. Поймают – нам с твоим татой кишки выпустят на асфальт. А тебя… В общем потом и тебя тоже заколят. Не переживай.

Велько, как человек, проведший много месяцев в уличных боях гражданской, взял инициативу в свои руки:

- Так. Дверь – закрыть. Ворота – забаррикадировать. К окнам не подходить. Разговаривать шепотом и только по делу! Воды я запасся, но расходовать экономно. Если мы сами не попадемся, то УЧК нас не засечет. Те, кого они поймают в первый день жить уже не будут. После они успокоятся. Будут грабить брошенные квартиры. Им будет не до нашей сиротской общаги. Позже придут NATO-вцы. С ними можно договориться. Там уже будет так, как Бог даст. Все.

И обратился уже лично к Саве:

- А ты свою дурь выброси! Поняла? Если из-за тебя всех нас шиптари переколят, то тебе от меня так достанется…что будь спокойна. Хотя, если нас переколят, - он решил немного разрядить обстановку, - то я уже тебе ничего не сделаю.

И добавил:

- Будешь считать, что Он тебя пощадил.

Потянулись часы блокады. Прошел первый день. По улицам носились на джипах шиптари в униформах УЧК, которые с гоготом поливали из пулеметов окна тех домов, в которых им привиделась чья-то тень. В домах, которые выглядели поприличнее – ну, там, с евродизайном и тому подобное – высаживались двери и окна. В помещение врывалась группа боевиков и, если хозяева сопротивлялись, то их убивали на месте. Если хозяева не сопротивлялись, но в доме находили оружие, то людей избивали, связывали и увозили на базу – в горы Проклетия. Их судьба неизвестна. За первые три месяца «освобождения Косова» уже насчитывается около 500 похищенных шиптарями людей.

Кто-то из их близких еще тешит себя надеждой, что их содержат в тайных лагерях, расположенных на территории соседней Албании. Там они находятся в качестве заложников и сохраняются как «обменный фонд». Дабы впоследствии обменять на шиптарей-уголовников, находящихся в югославских тюрьмах.

Но все чаще стали произносить вслух гораздо более жуткие вещи.

Речь шла о трансплантации. О рынке человеческих органов. Каким именно образом эти органы транспортировались неизвестно. Ясно, что сами переносные рефрижераторы отправлялись самолетом. Из человеческого организма в холодильник почки могли перекочеваться в каких-нибудь передвижных операционных, оборудованных в салонах микроавтобусов. Скорее всего эти амбулатории на колесах могли формально принадлежать какой-нибудь из организаций типа: «Врачи Без Границ», «Мусульманские Руки», «Конструктора Мира» и т.д. Может и нет. Не хочется возводить напраслину. Быть может, эти микро-операционные принадлежат закрытым частным конторам.

А следы заметаются очень просто. Препарированное тело подбрасывается где-то в районе большой свалки – там, где бродит стая одичавших голодных собак. Клыки наших братьев меньших стирают всякие следы.

***

 

Странно, когда Сава думала о тех несчастных, которые попадают на хирургический стол – ее пронизывал холод, а вот о том, как она сама умрет можно было думать сколько угодно. Но эта смерть была какой-то подростковой абстракцией типа: упадет бомба – и раз! И конец. Конец моим страданиям и тому подобное.

Почему-то ей не приходило в голову, что бомба или ракета – это чаще всего вовсе не изысканное «ой!» - и все. А если не все?

А если ожоги, даже после муки выздоравливания все-таки затянутся, то во что же превратятся ее ноги? Она ведь так любит, сидя на камушке у воды, эти самые ноги хитроумным образом погружать в синие воды Ядрана. Она знает, что у нее это получается просто завораживающе.

А чем она будет теперь ворожить? Искромсанными ходулями, которые не то, что чулки, но даже и не всякие брюки смогут замаскировать от мужского взгляда. То, чем она привлекала, теперь придется прятать подальше. В какие-нибудь брюки-клеш.

Если, конечно же придется. А то ведь можно и вовсе без ног остаться: рухнет что-нибудь – и на ноги. И все. Отдавит их какой-то тяжестью и останутся вместо ног – обрубки. Кто же после этого посмотрит в ее сторону?

Хорошо, конечно же думать о том, как все вокруг плохо, но, при этом, в глубине души надеяться на то, что это все – на самом деле лишь испытание. Что потом каким-то чудесным образом все переменится. Кто-то придет и заберет ее к себе – подальше от этого постылого места: может быть в Альпы, а, может быть, даже в далекую Сибирь. Да куда угодно. Лишь бы подальше отсюда. Подальше от бомбежек, которые калечат людей, обрывая им ноги и руки. Подальше от шиптарей из УЧК.

Господи! А ведь они могли запросто схватить ее тогда на улице. Нет, конечно же когда-то давно, еще глупой девчонкой она думала о таких жутких приключениях, но… то были безумные мечтания юности. А теперь все закончилось бы вовсе не так уж романтично. А что, если бы ее… потом…после того как…просто положили бы на стол, сжимая крепко руки и ноги, и вырезали бы без наркоза почки – а что тратить наркотик на шкийю, которая и так подохнет? Потом просто взяли бы ее – и швырнули бы на мусор – псам и мухам на съедение?!

И никто не будет читать от полуночи до рассвета Псалтирь над ее гробом. И никто не будет плакать и вспоминать: какая она была хорошая, заботливая и хозяйственная и как мало ее ценили. И никто и никогда не зажжет даже свечки на ее могилке, потому что и могилы то никакой не будет.

И так ничего хорошего в этой жизни не видела, так еще и могилки не будет!

Так это возмутило Саву, что она наконец-то расплакалась. Когда же наша героиня выплакалась ей захотелось есть. Она отыскала ненавистный рыбный паштет производства фабрики города Нови Сад, но хлеба под рукой не оказалось. Сава прошлась по комнате и подошла к окну.

Из окна был хорошо виден двор «экономской школы», в общаге которой и были размещены беженцы.

У ворот стояло несколько NATO-вских броневиков, джип и грузовик. Среди солдат был какой-то монах в очках. Из коридора раздалась команда Велько:

- Ну, все. Собираем вещи и грузим их в грузовик.

Отец Давид привел сюда итальянцев, чтобы забрать их из заточения и перевезти в монастырь Печка Патриаршия.

 

***

 

Монастырь был весь заполнен беженцами, которые, спасшись от шиптарской расправы, ожидали грузовики и конвой, чтобы уехать во внутреннюю Сербию или Черногорию. Кроме того, митрополит Амфилохий постоянно принимал делегации – и журналистов, и военных, и наблюдателей, и Красный Крест, и многих-многих других. И всех нужно было принять, напоить кофе и ракийей, потом перемыть чашки… и так до бесконечности. То есть чашки то мыл вовсе не митрополит, ибо митрополит принимал делегатов от разных организаций, а также мотался вместе с другими монахами и попами по всему полыхающему краю чтобы убитых спасти от позорного тления, а тех, кто еще жив, спасти от позора и ада «освобожденного Косова»

Тех, чья душа уже была там, где Времени больше нет нужно было по-православному предать земле, а те, чья душа была еще прикреплена к этому миру, нужно было доставить в один из сербских монастырей, уцелевших после беспредела первых недель оккупации.

Этим-то и занимались сербские монахи и попы на кровоточащем Косово.

Ясное дело, что чашки мыть было некогда. Чашками и вообще угощениями занималась монахиня м.Стефанида. А Сава ей помогала.

Однажды накануне какого то праздника м.Стефанида посоветовала Саве поговеть и причаститься Св.Таин. Беженцы питались отдельно от сестринства и, естественно, их рацион не был строго согласован с ритмом постов. Вечером, накануне причастия всех беженцев, которые говели, собрали в центральном приделе монастырского комплекса – храме св. Апостолов. Приехавший отец Бранислав спрашивал у всех: все ли крещены? Какую славят Славу? Когда последний раз причащались? Знают ли Символ Веры? Или хотя бы Отче Наш или Богородице Дево, радуйся?

Потом о.Бранислав сказал, что все те, кто готовился ко Св. Причастию или просто те, кто хочет исповедаться, должны будут подходить к нему, а остальные должны были выйти в придел архиепископа Данила, пристроенный к тому храму, в котором так же, как и семьсот с лишним лет назад, души кающихся людей омывались теплом Духа Святого.

Выходя из непропорционально длинного храма, Сава обратила внимание на огромную – на пол стены – фреску св. Николы. Как то он странно смотрел – будто и не хотел смотреть. Будто воротил глаза свои в сторону. И какие у него огромные пальцы. Как колбасы. Какой же грозный этот лик! И какой огромный! И такие пальцы! Не бывает таких пальцев! Не могли, что ли, получше нарисовать?

А еще святыня?! И, вообще, все это ей уже перестает нравиться. Уж не уйти ли восвояси? Столько лет жила – как все – без всякого Причастия – и, ничего. Не умерла.

Да ведь могла же умереть. И еще какой смертью. Можно ли гневить Господа? И потом, куда же она уйдет? Идти-то некуда. Вернется к мати Стефаниде, та спросит: исповедалась или нет? Узнает, что «нет» и рассердится. А ее сердить нельзя. У нее и так много работы. И, вдобавок, сахарный диабет.

О, а вот и очередь идти на исповедь.

***

 

Странная штука – эти старые фрески. Теперь, возвращаясь с исповеди, лик святого Николы показался совсем иным. Может быть стали иными глаза? Может быть другим стало зрение? Или другим стало что-то другое?

***

 

На следующий день, после литургии и принятия Св. Таин все оказывается совсем иным. Мир наполнился совершенно новыми красками и на какое-то мгновение показалось, что все вокруг светится. Причем свет этот струится откуда-то изнутри. Стены монастыря, сложенные из бутового камня и обрамленные кирпичной кладкой, казались каким-то колье из драгоценных камней. Причем обожженная глина кирпичей выглядела подобно оправе, которая и придавала стройность, и, в то же самое время, подчеркивала то сияние, что исходило из самых глубин камня.

А есть ли камни?

А есть ли я?

«Божественное Тело и обожает мя и питает:

Обожает дух, ум же питает странно…»

Если все вокруг соткано из светов, то где же ограничения этих светов? И есть ли, вообще, хоть что-то, что Светом этим не является? Или – кто-то?

«…Облекшийся Христа, который Сам есть Свет, соделывается светом…»

Но, если камни – это свет, если листья – это свет, который даже можно пощупать, то что же тогда не свет? Люди наполнены светом. Но –  другим. Будто светильники. Правда – под абажюрами. У кого-то абажюр тоньше, а у кого-то – толще. И уж не из-за этих ли «абажюров» свет у разных людей бывает разных цветов? А сами «абажюры» - это просто сплетения из страхов и болей. Боль приходит вместе со страхом. Приходит откуда-то издалека – из какой-то пустоты – и, если мы, все таки, испугаемся и впустим ее, то она обосновывается внутри. Она не может погасить светильник Образа Божия во мне, и этот наш внутренний свет гонит эту боль прочь от себя. И она несется – будто сорванные порывом ноябрьского ветра – листья ореха.

Что же такое человек? Груда нанесенных ветрами листьев? Но листья-то нанесены ветрами…

Может быть, человек – это внутренний свет? Но светильник зажжен не нами. Да и свет его Нездешний.

А вдруг человек – это решетка абажюра. Того самого, что обрамляет этот Свет. Но, чтобы свет сиял, абажюр должен быть чист. Его нужно очищать от нанесенных ветрами листьев ореха. Так же, как и от листьев всяких других деревьев.

Потому как если не чистить решетку, то ведь задохнется в безвоздушии наш огонек.

Зачем тогда чего-то ждать, от чего-то чистить, не проще ли решетку нашу разом оторвать – и вышвырнуть ее вослед гонимым ветром листьям, что сорваны с ветвей. Вослед очередному порыву ветра вышвырну я абажюр – а что останется? Огонь.

Но что будет с огнем, когда его погасит ветер?

***

 

Но тогда Сава ни о каких таких мудреных философиях и не помышляла. Она тогда вообще ни о чем не думала. Да и думать-то ни о чем не хотелось. В душе было какое-то совсем незнакомое ощущение покоя. Это было совсем новое ощущение.

Даже тогда… там… на берегу Ядрана… когда уже после всего… он засыпал рядом… она ощущала покой. Но… то было по-другому.

И еще она могла теперь ощущать чужую боль. Вон Митра, что приехала сюда со своим братом на поиски похищенного шиптарями мужа и сына – похожа на пульсирующий комочек. Данило, который с гордо-презрительным видом прохаживается в дорогих модельных туфлях, похож на иголку, которая будто на швейной машинке движется вверх-вниз. Будто колет и дырявит сам себя. И тех, кто к нему прикасается. Колет и дырявит. В разных ритмах.

А Велько… стоит только сказать ему ругательное слово – пусть даже тихо, сквозь зубы – как будто кто-то меня наждачной бумагой оборачивает.

Сава рассказала о своих ощущениях матушке Стефаниде, но она лишь отмахнулась, говоря непонятные речи о «прелести духовной». А другие сестры вообще советовали держаться отца Бранислава подальше.

Нет. Он-то, ясное дело, поп каноничный. Его и в священники посвятили правильно. Да ведь только он – до того как стать попом работал гипнотизером-психоаналитиком. Об этом, кстати, и Юлка говорила. И вообще-то он какой-то странный. Дома своего не имеет. Да и прихода своего у него тоже нет. Нету ни прихода, ни дома. Вместо этого он со своею матушкой и четырьмя детьми ездят, как цыгане, в автофургоне с прицепом.

Захотят жить на горе - сидят месяц-другой на горе – наблюдают вместе с семейством как горы из зеленых становятся желтыми, а затем – белыми. Подуют злые ветра – спустятся в теплую долину. И прикатят куда-нибудь к добрым знакомым.

Например, в тюрьму. Однажды о.Бранислав в течении года – каждый понедельник приезжал к заключенным. А потом произошло настоящее чудо – одновременно крестилось 14 человек. Среди них был и албанец, и хорват. Хорвату уж очень хотелось заиметь Крестную Славу – дабы сечь Славский калач каждый год в день того святого, который отныне стал покровителем еще одного рода. Владыка Артемий, который принимал участие в этом Таинстве, говорил, что это самое удивительное крещение, которое было в его жизни.

Еще автофургон причаливал близ монастыря Сопочаны, где игуменом был большой друг о.Бранислава – о.Петар. Отец Петар тоже слыл чудаком. Он считает, что с NATO-вцами нужно не воевать и не подчиняться им, а попытаться обратить их в Православие. Он был убежден в том, что прибытие детей стольких народов в край священного Косова Поля – это Промысел Господен. Что, если удастся обратить их в истинную веру?

Вдруг наша миссия – всех тех, кто оказался с NATO-вцами по другую сторону баррикад – это содействие чуду, которое в принципе возможно?

Ибо чудо – это как раз и есть нарушение закона причины и прикованного к причине следствия. Чудо – это нарушение закона земли. Закона гумуса. Закона хуман райтсов. Чудо – это действие Божиих законов, которые детерменизму не подчиняются.

Но для того, чтобы вера – т.е. Сила Божия воссияла, необходимо, чтобы Неотмирный Свет вошел в эту тьму. И человек должен сам распахнуть ставни своей души. Когда же NATO-вец распахнет свою душу Силе Божией, то он уже перестанет быть нашим врагом. Точнее мы – те кто православно верует – перестанем быть объектами его прицела.

Человек, который прикоснулся к Тому, Кто выше сего мира, уже и внутри себя устраивает мир, согласованный с той иерархией, которая не тлеет. Какой-то частью своего существа он будет продолжать оставаться облаченным в форму NATO-вца, но другой, более существенной своей частью он будет уже «во Христа облекшимся».

Не приведет ли это к расщеплению сознания и к шизофрении – ибо православный христианин, в отличии от законопослушного хумана не может «в воскресенье верить во Христа, а в понедельник – в фондовую биржу». Если раньше можно было быть политически корректной персоной – т.е. тем, кто надевает соответствующую игровой логике маску, то теперь-то уже так нельзя будет. Теперь уже политическая корректность будет называться лицемерием и лицеприятием. Под силу ли такое тому, кто еще вчера был благополучным налогоплательщиком?

Богу все возможно…

Могут ли сии внутренние преображения каждой, взятой в отдельности, личности, привести к тому, что и та организация, членами которой являются потенциальные христиане, также преобразится?

Вряд ли…

Римская Империя была Империей, которая ожидала Христа, а Северо-Атлантическая Империя – это Империя, которая Христа уже «преодолела». Впрочем, стоило же славному Киевскому князю Святославу разорить град Итиль – и вся хитроумная паутина Хазарии сгинула на многие столетия. Быть может и теперь возникнет некий импульс, который разрушит электронную паутину банков, торгующих цифрами на компьютере. Быть может можно будет создать такой импульс, который уничтожил бы одно из главных орудий слуг Повелителя Мух – телевидение? Лишенные своих спутников, облучающих жителей планеты энерго-информационными потоками, эти самые техно-брахманы превратятся в жалких пройдох, годных разве что на рассказывание анекдотов и на плетение интриг.

Главное, что для этого и нужно-то не так уж много: вытащить из головы электрод; разметать саму сеть – и жить по-людски, а не так, как учит «ящик».

Начинать следовало с народов-богоносцев…

О! Тут я с отцом Петаром был категорически не согласен.

- Вспомни, кто был самым опьяненным фанатиком Османской Империи? Турок? Шиптар? Или же сербин-арнаутас, который и веру отдал, и род. Ему-то стыдно было и перед  кумовьями, что косо глядят из-за заборов, и перед душами славных своих предков, что в бою с этими самыми турками головы свои сложили, и перед шиптарами, для которых они – арнаутасы еще презреннее христиан. Ибо ко всем издевкам, характеризующим сербина-шке как такового, добавлялось еще и презрение, обращенное к перебежчикам.

Что оставалось делать арнаутасу? Пить вы, сербы, не умеете (это уже проверено), так что оставалось душу свою растоптать каким-то другим способом. Например – выжечь из нее все сербское – все Свято-Савское. Глядишь – и полегчает.

Вот посмотрите, именно так же поступят арнаутасы третьего тысячелетия – сербы-демократы и, в первую очередь те, кто родом с Черной Горы. У нас это уже было. Так что я скорее на ломаном английском договорюсь  с испанцем или португальцем, чем с братом-украинцем, рвущимся в Общемировую интеграцию. Тем более, что английский они еще не выучили, а русский является высокоэффективной миной-иероглифом, вызывающим раз-и-навсегда вмонтированную в сознание  органическую реакцию отторжения…

-                                 Разговаривай с ними по-украински.

-                                 Да можно разговаривать и по-украински. Только тут уже возникает проблема качественная. Язык – это ведь не просто средство сообщения, язык – это проявление вполне конкретной культуры. А культура – это воплощение определенного духа. Дальше. Кто очередной брат-то? Поляк? Или хотя бы то болгарин? А может быть, македонец, на худой конец? Где ты, отче Петре, видел братьев-славян? Я их, к примеру, не видел. Не верю я в славянство. Не верю особо и в арийские мифы. Хотя было бы заманчиво построить Империю совместно с немчурой. Да только во имя чего? Или: во имя Кого?

Пока не добьемся вразумительно сформулированной цели, как можно говорить о стратегии или тактике? Да тут не то, чтоб с украинцем, я и с русским не договорюсь. Потому как кто мне скажет точно – что такое быть русским? Нет, я то знаю, что такое быть русским. Потому что я сам русский – и этим горжусь. Хотя крови у меня есть и польские, и ваши – сербские, и, естественно, украинские. Только дело-то не только в крови, а в том, есть ли в жизни у человека нечто такое, ради чего эту жизнь не жалко и отдать.

Не верю я в славянство, а вот в то, что Россия создаст какое-нибудь электро-импульсное оружие, которое сможет изодрать в клочья всемирную паутину брюссельского паука, я могу еще поверить. Могу поверить в то, что некоторый процент духовно одаренных людей с Запада примут наше мировоззрение – ибо нужно же где-то искать систему ответов на вопросы. Не всем же шастать в поисках Шамбалы?

А вот в славянских арнаутасов я не верю. Впрочем, что гадать-то. Вон в Черногории объявят «народной верой» секту самосвятов, тогда и поговорим о всепланетной православной Империи. На Украине это уже было. Буде и у вас тут.

Такие вот были у нас с отцом Петаром ночные дискуссии. Матушки-монахини за это на меня серчали: засидимся с о.Петаром мы за полночь, а ему, прикомандированному владыкой Артемием в монастырь, утром вставать чуть свет на литургию. И вечно он что-то забудет. Ладно, если служить в самом монастыре, а если ехать в село Гораждевац или метох Будисавцы?

В общем, был отец Петар мечтателем. А отец Бранислав – был вообще чудаком, который и детей-то своих отказывался отдавать в школу. А зачем? Чему их там научат? Читать? Так читать их и матушка научит. Тем более что важно не то даже, что читает ребенок, а то, о чем он перед сном мечтает.

Короче говоря, о.Бранислав был более чем странным человеком, поэтому сестры советовали Саве держаться его подальше. Тем более, что есть и другие попы.

О. Радован, Митрополит Амфилохий, о. Милько

 

Но у других попов не всегда была возможность (и сила?) выслушивать Саву, потому что, например у о. Милька Коричанина из головы не шло последнее отпевание, когда они втроем – с Его Преосвященством г.Амфилохием и цетиньским попом о.Радованом вначале отпели трех крестьян с простреленными лбами, а потом вынуждены были вытаскивать из-под руин полуразложившиеся на жаре тела бывших своих прихожан. И так – каждый день. А потом была Доста Стоянович и ее безумная дочь – Царствие Небесное новомученицам сербским!

Старуху привязали к кровати и у нее на глазах толпой изнасиловали дочку. Потом поруганной женщине аккуратно вскрыли брюшину и вывалили кишки на пол. Как моток каната. Не разрубая. Когда у человека вспарывают живот, то он умирает не сразу.

Безумная женщина на глазах у своей матери с бормотанием и всхлипыванием пыталась затолкать в кровоточащее чрево выпотрошенные внутренности. Бойцы УЧК давали советы. Мать мечтала поскорее умереть. Налетели мухи.

В дом вошел ходжа. Он почуял что-то неладное – где-то рядом был шайтан. Увидев толпу безбожников, измывающихся над шкийями, ходжа оттолкнул перепачканного кровью молокососа, у которого вместо бороды была американская футболка, и заставил прекратить издевательства и быстро перерезать глотки женщинам – вначале молодой, чтобы мать ее, увидев, что страданиям дочери пришел конец, ушла из этого мира с легкой душою.

NATO-вцы передали информацию о найденных телах в монастырь, попы отпели новомучениц. Их отпевали уже в монастыре. После прихода «миротворцев» и народно-освободителей из УЧК в городе Печь осталось двое сербов, в подавляющем большинстве остальных населенных пунктов – не осталось никого. Такого священная земля Косова Поля не знала даже тогда, когда сербы в 1689 поддержали объединенную армию католических государств Священного Союза, потерпевших в землях Старой Сербии поражение от турок. Тогда в эти земли пришли карательные отряды крымских татар. Но тогда вырезали мужчин, а теперь вырезали всех. И теперь взрывали святыни. И бульдозерами разравнивали сербские кладбища, устраивая на их месте городские свалки.

К исходу «миротворческого лета 99» он, иерей Милько Коричанин, парох[7] Гораждевский, хотел двух вещей: во-первых, ему постоянно хотелось курить, а во-вторых он не мог дождаться того, чтобы в г.Печь вошли русские танки, которые бы вышвырнули «макаронников». Тогда он снимет с себя мантию и возьмет в руки автоматический пистолет СКОРПИО. Пусть русы разбираются с NATO-вцами. С шиптарями УЧК сербы справятся сами. Только бы не мешали!

***

 

Отца Бранислава Сава сторонилась, потому как наслушавшись рассказов о гипнотизерах и впрямь стала замечать за собой странные вещи, тем более что из головы не шли эти страные вещи, названные матушкой Стефанидой «прелестью духовной». Но к попу Милько Сава тоже стеснялась подходить. Да, он – веселый, неунывающий типично сербский поп, который и тяжесть делит со своим народом и веселье. А как же может быть еще? Разве когда-нибудь бывало иначе?

Сербский поп всегда со своим народом – и в войске, и на сечении калача. Это все, конечно же, так. Но… хотелось чего-то такого совершенно неземного. Чего-то неотмирного. А разве неотмирное может быть таким вот обыкновенным. Таким вот просто обыкновением – обычаем? Как может быть обычным то, что неотмирно? И пусть отец Бранислав и был гипнотизером-психоаналитиком, но ведь теперь-то он стал священнослужителем – да еще каким! Не могла Сава подойти на исповедь к о. Милько, потому что и так по вечерам вокруг него на лавочке у ручья собиралась целая толпа мужиков. Мало ли что они там обсуждали и над чем смеялись? Тем более, что в отсутствии патриарха и митрополита, именно он – Padre Miljkoni – был и хозяйственником, добивающимся поставок чего-то, и дипломатом, открывающим и закрывающим визы на вход в сербские гетто и многое другое. Было не до богослужений. Тем более что в толчее хозяйственных забот сглаживалось пережитое «миротворческим летом».

Сава подошла на исповедь к отцу Будимиру, который приехал из Шумадийи, где его семья находилась в эвакуации. Он тоже был попом Рашко-Призренской епархии и они с о. Милько служили тут на оккупированной территории попеременно.

Отец Будимир – очень старательный требоисполнитель, служил всегда подолгу, очень красиво. Но исповедовал он как-то кратко и даже как-то официально.

«Говела ли? Не думается ли чего по ночам такого? Нет ли смертных грехов?» И – все.

Камни больше не светились.

Но зато ушли страхи. И мысли о бессмысленности. Сава успокоилась и стала дожидаться изменений в судьбе, которые должна была свершить служба иммиграции, возвращающая беженцев в родные края.

***

 

Углядев вылезающую из-за горы шею черного джинна, напоминавшего больше Лох-Несс, я спросил у Савы, отдыхающей в тени сарая на скамейке: «Что это?»

- Пустяки. Жгут чье-то имение.

Но оказалось, что жгли не имение.

Это было на Покров Богородицы 1/14 октября.

В тот день я впервые в своей жизни принимал участие в «патриаршийском» богослужении. Праздник Покрова Богородицы – это и одна из монастырских Слав (каждый алтарь имеет свою Крестную Славу). Прежде до оккупации на эту Славу в монастырь приходили десятки тысяч православных сербов. Сейчас верующих было в тысячу раз меньше – пару десятков сестер-насельниц, пару десятков беженцев, пару автомобилей с военнослужащими KFOR да два грузовика с молодежью из блокированного села Гораждевац – для которых любая поездка была настоящим праздником: можно было хоть как-то сменить обстановку.

Вместе с Его Святейшеством служил епископ Афанасий (Евтич) – бывший владыка Герцеговинский. Про эту владыку ходит масса историй. Люди любят его и пытаются расшифровать смысл любого его чудачества. Какие-то из этих причуд, несомненно вызывают возмущение благочестивых монахинь, но ведь нельзя же всем угодить. Мы-то все разные. Вот пример такого чудачества: рассказывают, что было время, когда всякий раз, заходя в алтарь, епископ Афанасий обмакивал палец в висящую лампадку и помазывал себе крест на челе.

Владыка большой мастер слова – его проповеди напоены тонкой народной поэзией. Тексты этого сербского святителя несколько отличаются – как по настрою, так и по адресату – от текстов епископа Артемия или митрополита Амфилохия, которые, так же, как и епископ Афанасий являются духовными чадами св. Иустина (Поповича).

Среди монахов, молящихся на литургии, был также и греческий капеллан-архимандрит. Звон монастырского колокола, отбивавшего не только сакральные моменты богослужения, но также и вход, и выход патриарха из церковного придела, донесся и до Базара городка Печь. Подданные Повелителя Мух, разбуженные колокольным звоном вонзили хоботки свои в тех, кто оказался поблизости. Насекомые вошли в детей орлов, а дети орлов вышли на улицы города, чтобы отстоять свое Косово от происков пронырливых шке, которые вздумали возвращаться на имения, которые им взбредило на ум считать своими.

Когда угас колокольный звон, а жителей села Гораждевац, под прикрытием конвоя увезли из монастыря – домой, со стороны города Печь донеслись нестройные всплески трескотни выстрелов. А над горою взвился джинн.

Оказывается колонна сербских беженцев, возвращавшихся в свои дома, – по глупости головного водителя – пошла не в обход опасного арнаутского поселения, а – сквозь него. Конвоировали колонну голландские бойцы, малоопытные в этом деле, а, потому, и малоискусные. В то время, как три автобуса и четыре автомобиля со 127 особами на бортах, прошли шиптарскую зону относительно благополучно, около двадцати автомобилей застряли прямо в самом центре города – напротив здания бывшего МУП[8], где сейчас располагалось не что-нибудь, а командный пункт карабинеров. Колонна застряла из-за того, что головной автомобиль заглох – прямо в самой гуще арнаутской. А шиптари-то только того и ждали. Ужаленные насекомыми, которые были потревожены колокольным боем, жители демократического Косова вышли на открытую борьбу с полиэтничностью.

Голландцы совершенно растерялись, ибо уже через несколько мгновений после того, как колонна сербов застряла, на автомобили обрушились вначале камни, а потом и арматура. К счастью для сербов, Богородица покрыла несчастных своим Покровом, ибо остановись колонна в пятидесяти метрах раньше или позже – словом, где-то не напротив главной базы карабинеров – дело бы закончилось бы еще одной трагедией. Совершенно безнаказанной. Итальянцы оперативно действовали – и через пару минут уже все владельцы автомобилей (теперь уже пылающих и взрывающихся) были спрятаны в здании МУП. Двое сербов забились в пекарне и там отбивались от наседавших шиптарей. Их изрядно избили, но не застрелили. Видимо активно вмешался хозяин, не желавший никакой «мокрухи». Чуть позже карабинеры спасли и их.

К тому времени, когда голландцы еще не успели дожевать свой Dirol, площадь перед комендатурой карабинеров была уже полностью оцеплена итальянцами. Вместе с карабинерами, в оцеплении были также десантники – так, что в сумме их было около двухсот стволов. Против них неистовствовало не менее шестисот албанцев, уверенных в своей безнаказанности. Между ними и итальянцами была пылающая автоколонна, которую они, дети орлов, подожгли всего несколько минут назад. Вскоре был взвинчен весь город.

В монастыре Печка Патриаршия, прославившем только что свою Славу, стрельба была слышна до одиннадцати часов вечера. До тех пор, пока не стемнело окончательно – и джинн из дыма растворился во мгле.

***

 

Сразу же после этого нападения, Печка Патриаршия обратилась непосредственно к генералу Эмилию Гаю, главнокомандующему сектором оккупации WEST, потребовав объяснений.

Итальянцы ответили, что, несмотря на то, что они достаточно оперативно перехватили инициативу, спасти имущество сербов от огня было невозможно. Ибо перестрелка, которую могли спровоцировать те, кто заинтересован в осложнениях во взаимоотношениях между местными шиптарями и международным контингентом, могла бы закончится просто несколькими десятками убитых албанцев. Сербы-то все живы.

Всем тем сербам, что лишились в этом столкновении своих автомобилей и пожитков, генерал Гай обеспечил конвой до черногорской границы. Причиной этого ЧП было объявлено то, что сербы двинули не в объезд – а напрямик через город. Через тот город, в котором даже имя сербское затерто.

 

 

***

 

Это столкновение имело огромный резонанс. Тем более, что всего лишь за два дня до столкновения в Печи, в городе Приштина было совершено зверское убийство болгарина Валентина Крумова.

Крумов, сотрудник миссии ООН, прибыл на Косово совсем недавно. Впрочем, он работал тут и до войны, поэтому город Приштина не был ему незнаком. После ужина в отеле, он вместе с двумя коллегами вышел прогуляться по Видовданской улице. По улице прогуливались освобожденные от великосербского гнета жители демократического Косова, а также те, кого месье Бернар Кушнер называл «сыновьями и дочерьми международного сообщества, посвятившими все свои силы делу реанимации и оздоровления этого несчастного края».

Мимо проходила компания молодых шиптарей. Спросили: «Который час?»

Валентин Крумов, болгарин, сотрудник миссии объединенных наций, на вопрос ответил. Ответил на сербском языке. Поскольку привык тут на земле Старой Сербии говорить по-сербски. Он ведь прибыл сюда только два дня назад. До этого он был на Косово еще до войны и до «миротворческого лета», а обо всем, что происходило сейчас с теми, кто хоть каким-то отголоском напоминал серба, он если и имел представление, то самое общее. Безусловно, более широкое нежели то, что впрыскивала в сознание телекомпания CNN вкупе с политически корректными обозревателями. Но, все же не до такой степени, чтобы всерьез воспринимать неокоммунистическую и традиционно националистическую для сербов пропаганду Белграда о том якобы беспределе, что царит в крае, находящемся под международным протекторатом.

Когда молодой шиптар спросил Валентина, то он по простоте душевной и ответил. Ответил не задумываясь о последствиях.

Через несколько мгновений его уже тащили в сторону – подальше от бесполезных общечеловеков и от полиции, которая могла бы сунуть свой нос туда, где осуществлялся один из этапов культурной революция.

Когда полиция прибыла на место происшествия – от болгарина, ответившего шиптарям по-сербски, осталось мокрое место. В прямом смысле слова. Если в человека выпустить из приличного пистолета десяток-другой выстрелов в упор, то… как раз это-то самое место и останется на грязном асфальте, выщербленном ушедшими навылет пулями.

И вот, двумя днями спустя после злодейства в самом центре Приштины (сектор ответственности Великобритании) – такой скандал в самом центре города Печь (сектор ответственности Италии).

Наиболее оперативно действовали педантичные немцы. Дабы город Призрен не склонялся этими негодяями-журналюгами, дойчланд-зольдатен совершают превентивный – в духе месье Бернара Кушнера – удар: командование немецкого сектора ответственности обнародовало (в узком кругу ответственных лиц) указ о запрещении каких бы то ни было перемещений по зоне ответственности всех неалбанцев, находящихся во временных анклавах. Попросту говоря, немцы прекрасно понимали, что кровь детей орлов закипает при виде шке. Закипание крови приводит к конфликтным ситуациям. За которые приходится отвечать как раз тем военным, которые несут ответственность за данный сектор. В случае чего набегают «papparazzo[9]», которым нужна сенсация. Тем более, что теперь, после того, как подходит к концу «медовый месяц» между шиптарями и «международным сообществом», нужно как-то объяснить этим нашим телезомби, что NATO стоит на страже мира во всем мире – в том числе и на страже сербов.

Журналюги получили новый заказ: теперь уже нужно готовить общественное мнение к тому, что албанцы, хоть и натерпелись от неокоммунистического великосербского шовинизма – вовсе не такие уж ангелы. И что их тоже лучше не оставлять без надзора. Мало ли чего не натворят они со своими бреднями о Великой Албании? Журналюгам-то социальный заказ и карьера вверх, а немецкому официру – скандал и карьера вниз. Чтоб это пресечь, надо чтоб везде был порядок. Пусть там работники средств Массовой Информации устраивают информационный Blitz-Krieg как им вздумается, а он – германский офицер просто не допустит ничего такого, что может спровоцировать этих косовских азиатов на междуусобные стычки. Сербы будут в своем гетто, цыгане – в своем, горанцы – на горе, албанцы – всюду, где им положено. И нечего друг к другу цепляться.

Поскольку цепляются, в основном, албанцы к сербам, то нужно этих сербов изолировать от албанцев. Для того, чтоб албанцы не цеплялись к сербам, нужно, чтобы они просто не пересекались. Поэтому нечего сербам высовываться из своих анклавов и провоцировать албанцев на беспорядки, которые если кому и нужны, так это этим негодяям из масс-медиа, но им – настоящим германским солдатам – совершенно ни к чему.

И вообще, если в крае – военное положение, то везде должен быть порядок. Нечего шнырять из одного места – в другое! Раньше нужно было дела свои решать. Теперь пора привыкать к дисциплине.

***

 

Мы ехали вдоль речки Быстрицы в полицейском джипе. Настроение было в общем-то не очень. После того, как один из наших милиционеров рассказал историю о болгарине, поплатившемся жизнью за одно лишь сербское слово, а сидевший за баранкой Валерий сказал, что это ему уже хорошо знакомо по Молдавии, где если за русское слово и не всегда убивали, то уж замазывали их краской – с удовольствием.

-         Даже и не слова сами, а шрифт! Сам шрифт наш – кириллица вызывал у них какую-то организованную истерию. Вот и здесь тоже самое.

-          А у нас был просто анекдот. По-украински Одесса – с одним «с», так эти деятели не остановились даже перед тем, чтобы, не дожидаясь новых табличек, просто взять – и закрасить одну литеру «с». Да еще закрасить… мягко говоря, малохудожественно.

-         Что за мухи их покусали? Прямо мухи одной породы.

-         Одного хозяина. Точнее – одного и того же Повелителя.

-         Ну, и шут с ними! Если они одного нашего слова так боятся, если ненавидят его, так значит есть же у нашего слова сила! Ведь какая стена ненависти против одних только наших букв и слов!

-         Когда же мы поймем это? Когда дойдет сие до наших глупых расейских мозгов? Не знаю…

Воцарилось молчание. Мы проехали северный Check-point[10] итальянцев, сторожащих монастырь. Итальянцы дружелюбно помахали руками. Мы искренне ответили.

-         А ведь отличные ребята – эти макаронники, - полуутвердительно сказал кто-то из сидящих, - можно было бы с ними поладить.

-          Если только от мушек сделать прививку. А вообще-то сегодня – с этим камнем на дороге прямо символ какой-то.

-         Да, скажи такое какой-нибудь Задорнов, ни в жисть бы не поверил.

-         Неужто мы им просто так дадимся? Они ж спецы только в том, что их и касается. У него оторвется рукоятка от чемодана – так он, бедолага, шарит глазами в поисках спасительного сервиса. Мы ж сами видели это!

И добавил, поразмыслив – уже на подъезде к монастырю:

-         Если у нас дух-то такой, что они даже буквы вымарывают, то какими ж мы будем соплями, если посадим их себе на шею.

У меня из головы не шло другое: «Если они не могут не по правилам, значит нам нельзя играть по их правилам. Зачем же впрыгивать туда, где они знают каждый милиметр. Ведь можно ж затащить их сюда. Тут они будут как котята

Но отчего же Повелитель допустил это? Отчего они стали полупрофи-полукотятами слепыми?

Да ведь так же устроены роботы!

Мир имеет именно ту конфигурацию, которая описана в программе и усвоена».



[1] Свинья, сербская женщина – свинья! (англ.)

[2] Пришт – мусор, свалка (сербск.) Город Приштина можно перевести как Мусорный Город.

[3] мечети (тур.)

[4] беженцы (сербск.)

[5] наблюдатели (сербск.)

[6] самолеты (сербск.)

[7] приходской священник

[8] Министарство Унутрашньих Послова – МВД (сербск.)

[9] фоторепортер (сленг)

 


Содержание 1.1  1.2  1.3  1.4  1.5  1.6  1.7      2.1  2.2  2.3  2.4  2.5  2.6  2.7       3.1  3.2  3.3  3.4  3.5  на главную


© Все права защищены. Павел Тихомиров 1999-2001.
При использовании материалов обязательна ссылка на
www.serebro.mksat.net