Выдержки из истории Империи Плавающего Нуля, или
Императорские прятки.
- Алмаз... Алмаз... Как
слышите? Приём...
- Хреново слышу... Приём...
- Примите радиограмму... С
транспортом по-прежнему нет связи...
КШ-КШ... ернулся... КШ-ПШ... осьёмщик. Говорит, всё в дыму.
Видел два эсминца. Принадлежность не установил. Скорее всего, немецкие.
Ещё перехвачено штук двадцать радиограмм. Похоже на бомбардировщики... КШШШ...
по-моему, хана транспорту. Как понял? Приём...
- Кое-как понял... Приём...
- А у нас новость. Иваныч
где-то девиц откопал немеряно. Каждый день по три новых приводит. Турчанки или
иранки. Хрен их знает. Дают за тушенку
и керосин. Так что у нас теперь гарем
образовался. Ну вот, собсКШШно, и всё
интересное... Что нового в штабе соединения? Про что говорят? Приём...
- КШШ-ПШ. Разное говорят. За внеуставное использование средств связи армии - трибунал, говорят. Приём...
- Очень остроумно. КШШ-Шно.
Конец связи. Как понял? Приём...
- Понял... Конец...
Дважды торпедированный и
расстрелянный в упор "юнкерсами", тральщик "Неподкупный"
так и не затонул. Это единственное, что осталось на плаву от транспорта вкупе
с конвоем. Капитан третьего ранга
Сквозняков и матрос Китаметамов - последний экипаж монотонно приближающегося к подводному
состоянию судна.
Сутки первые.
- Товарищ капитан третьего
ранга, разрешите доложить.
- Докладывайте.
- Ходовой рубке пиздец.
Машинному отделению пиздец. Радиостанции пиздец. Носовому отсеку наполовину пиздец. Спассредства на прошлой неделе
сменяли грекам на самогон, поэтому осмелюсь предположить, что команде тоже
скоро будет пиздец.
- Матрос Китаметамов.
Определите значение угла крена и сделайте
запись в бортовой журнал.
- Есть... Крен тридцать пять
градусов на правый борт. В связи с
утратой ходовой рубки в комплекте с
бортовым журналом вести
дальнейшие записи не представляется возможным.
- Молодец!
- Служу социалистическому отечеству. Самому свободному и равноправному отечеству
в мире.
Сквозняков скрутил козью
ножку. Задымил.
- Матрос Китаметамов.
Доложите о самочувствии.
- Докладываю. Осколочное
ранение в нижнюю часть голени левой ноги. Большая царапина на правой части лица, и ещё меня опять
укачивает.
- Ясно... Вы применили
индивидуальный перевязочный пакет?
- Так точно. Применил.
- Успешно?
- Так точно. Успешно.
- Хм... вот напасть... Ладно, Ваня. Поскольку мы
теперь оба в заднице, давай отбросим субординационные предрассудки, и впредь
можешь обращаться ко мне на
"ты". Даже вопреки тому, что
я старше по званию, а ты голубой... Ну
что, договорились?
- Так точно, Георгий
Пантелеймонович.
- Ну тогда попробуй
обратиться.
- Жорик, подогрей махорки.
Курить хочу, а моя подмокла... Ну как?
- Замечательно.
- Жора. Это ещё что, я ведь
и матом могу.
- Ну, матом, положим, не
нужно... По крайней мере, сейчас. Но на будущее запомни. Если
мы из этой переделки выкрутимся,
можешь со мной до конца жизни
внеуставным матом изъясняться.
- А уставным можно?
- Не нужно. Меня в последнее
время от всего уставного воротит,
включая мат и спецпайковые консервы.
- Понял, - произносит быстро
удаляющийся Иван.
- Ты куда?
- Пойду проблююсь. Качает изрядно, особенно на "море
волнуется два".
Палуба. Сквозняков в одиночестве. Обозревает
окрестности.
Закат. Ветер. Малое, но
очень гнусное волнение. Во всех направлениях необозримый средиземноморский простор.
- М-да. Ситуация... Ну мне,
положим, ничего не грозит, а Ваню
жалко, хоть и сопляк голубой.
Возвращается Ваня с горящей
керосинкой и каким-то ящиком.
- Что это?
- Это свет и стол. Жора,
кинь гильзу от зенитки.
- Зачем?
- Подложу под ящик. Будет
горизонтально.
- А что в ящике?
- Не знаю. Это багаж
старпома.
- Этого педика?
- Он не педик! Он мой друг... бывший… завтра ему коммунистическое.
- А ну, открой ящик.
- Не могу. Закрыто на ключ.
- На нож. Взломай. Старпому
уже параллельно.
- Ой! Ты смотри,
солдатики... Кто бы мог подумать.
- Да, Вань и не говори. Я
ожидал найти дюжину бюстгальтеров или
трофейную парфюмерию, а тут
фигурки какие-то пластмассовые. Как
ты думаешь, на фиг ему эти игрушки?
- Главком его знает. Капитан третьего ранга Буквоедов вообще личность загадочная. Он мне сразу глянулся.
Я когда сюда поступил, меня вся команда
"педрилой" дразнила и по морде стучала, а он на
палубе мозаику из гильз выкладывал
и лилии на иллюминаторах рисовал.
- Ладно. Фиг с ним,
с минувшим. Чем займёмся, неунывающий
ты мой?
- Не знаю... У меня,
конечно, есть некоторые соображения, но тебе,
Жора, они вряд ли понравятся.
- Правильно
предполагаешь. Свои небесноцветные
мысли оставь при себе... Кстати, Ваня. Кем ты был до войны?
Очень мне любопытно, кем бы мог
быть голубой юнец до начала всеобъемлющего безобразия?
- Жора. Ничего интересного.
Самая тривиальная биография. Закончил физмат и взял автомат. Ну, конечно, сначала винтовку, а потом, как водится - автомат, честь по чести.
- Да... Печальная история.
- Почему? Бывает хуже. Вот как сдал я последний
экзамен, вышел на крыльцо родного вуза.
Закурил и смотрю по сторонам.
Вокруг студенты суетятся
озабоченные. Кому ещё год кувыркаться, кому два, а кому и все три. Откувыркаются и - в никуда. А я уже в никуде!
- Отчего же - в никуда?
Молодым везде у нас дорога.
- Ну, некоторым - да. Кто-то будет стройки пятилетки строить или
глотку ближнему грызть по партийной линии. А тем, кто думал и задумывался
– факт, в никуда.
- Ну и о чём же ты, Ваня,
задумывался?
- О разном. О способах мышления. Об анализе понятого. О
формах и особенностях. О самоорганизации мироздания. О...
- У-у-у. Ну, таким, Ваня, и впрямь некуда. Субстанция
ты суть бесполезная. В былые
времена ты б с коллегами на кострах встречался. Теперь для вас на Колыме симпозиумы проводят.
- Ну, не только на Колыме.
Ещё в Вене, Брюсселе, Копенгагене.
- А вот это, брат, происки. Там иноверцы бесчинствуют. Того и гляди, нехорошему научат.
- Возможно... Однако факт:
если б не война, я однозначно на
один из подобных симпозиумов попадал. Причём мне бифелярно: на Колыму или в Копенгаген. Концентрация
идееносителей в обоих местах
примерно одинаковая. Везде одинаково:
добрый дядя ходит и кузнечиков в мыльницу собирает.
- Какой ещё дядя?
- Добрый и любопытством не
обиженный.
- Образно... Хм, но
всё-таки. Зачем ему кузнечики?
- Ему, положим, незачем. Это
же о кузнечиках забота.
- То есть?
- Сидят кузнечики в мыльнице
и на белый свет сквозь щель взирают.
Это и красиво, и загадочно.
- А на фиг из мыльницы? Чем
трава не устраивает? Вдумайся, как будет у классика: "На траве сидел
кузнечик", ну, и так далее.
- Да?… Ну, то будет
несознательный кузнечик. Настоящий
кузнечик должен сидеть в мыльнице.
Опять-таки против лягушек панацеидальное средство.
- Ну, будем считать, что убедил. Отныне для меня все кузнечики в
мыльнице, и никак не иначе...
Сутки вторые.
- Жора. Скажи мне, как
другу. Тебя в детстве били?
- В смысле? Как это - били?
- Жестоко.
- А кто?
- Ну, не знаю... Кто-нибудь.
- А, ну это - конечно.
Только не в детстве. У меня и детства-то, как
такового, не было. Так, баловство одно.
- Ну и после чьих избиений
было обиднее всего?
- Сложно сказать... Ну вот, к примеру, в Новой Зеландии.
Тамошние людоеды удалили у меня два позвонка.
Теперь это их национальная
реликвия.
Иван уставился на
Сквознякова блюдцеобразными глазами. Сквозняков уловил удивленческие настроения
собеседника.
- Да вру, конечно. Давно, Ваня, было детство это, всего и не
упомнишь.
- А я вот помню. Как-то папенька за прогулы в школе с
размаху в челюсть зарядил. В аккурат
ползуба на изнанку... Во...
Иван поднял верхнюю губу,
демонстрируя отсутствие половины зуба.
- Я ему потом за это три года
мышьяк в пиво подмешивал.
- Ну, и что папенька?
- Сдох, конечно.
- Так ты, значит, Ваня,
злостный отравитель?
- Нет. Папеньку грузовиком переехало. Зимой дело
было. Поскользнулся грузовик на гололёде и на папеньку. Папенька, конечно, бежать бросился, да куда
там. Гололёд ведь кругом. Вот он и остался
лежать перееханный. А грузовик
потом ещё пару человек задавил и
восвояси отфланировал.
- Ну, и что? Нашли
грузовик-то?
- Нет, конечно. Я ведь
единственный свидетель происшествия. Меня инспектор потом суровым голосом
спрашивает: расскажи-ка, мол, мальчик, как дело было. Только, чур, не врать, а
то за ложную информацию, сам понимаешь,
мама в субботу эскимо не купит. Ну я, конечно, и рассказал, что иду я, значит,
по улице, с папой за руку, а навстречу желтый автобус в чёрный горошек. С вот
такими фарами и
вон такими колёсами.
Папа меня как толкнёт под автобус,
а автобус на мне как поскользнётся
и на папу. Папа как бросится бежать и башкой о телефонную будку. Упал, значит,
папа, окровавленный. Вот тут его автобус
и настиг. Я давай кричать. Караул, мол. Прохожие бросились ловить автобус, а он, разъярённый, и о них
позаботился. Слушал это инспектор,
слушал, и сказал маме, что у неё сыночек чокнутый, и выписал
направление в физико-математическую школу. А тот коварный автобус с вот такими колёсами, небось, до сих пор
ищут. Не могут ведь они показания главного свидетеля игнорировать. Им устав запрещает, или ещё что-то в этом роде.
- Да, Ваня. Я смотрю, ты
ловок фантазировать.
- Жора, и не говори. У меня это наследственно. Ещё от бабки передалось. Она как начнёт сказки протирать, её вся деревня
слушать собиралась. А дьякон наш даже
веру сменил. В баптисты подался.
- Это ещё почему?
- Видать, бабушкины сказки
на него влияние оказали... И не на него одного. Бабулька моя даже секту учредила. Поклонники
чуды-юды и прочей фантасмагории. Очень многочисленная секта, скажу тебе. Почти вся деревня в неё
записалась.
- Да. Впечатляет.
- Не без этого. Мы, Китаметамовы, вообще порода впечатляющая.
Вот хочешь, Жора, могу за между прочим тебя впечатлить.
- Ну, попытайся.
- Это запросто. Проще
сдутого одуванчика. Вот скажи мне, Жора,
с чего началось безобразие.
- Какое безобразие?
- Ну так. Безобразие вообще.
- Не знаю.
- Всё началось с того, что
человек научился считать. Сначала он
использовал пальцы рук. Потом этого стало недостаточно. Человек перешел
на пальцы ног. Но вскоре и этого не
хватило. Вот тут человек и начал
учиться считать по усечённым головам. Противник во имя любопытства скрупулезно
усекался, но из-за взаимонаправленности процесса источник движения своё
значение вскоре утратил. Так равномерно и
неуклонно человек карабкался по лестнице познания. Ещё в
семнадцатом веке Декарт начал с
описания монотонных зависимостей, а закончил целесообразной опосредованностью,
выделив аналогии между нестойкостью альбиносных структур и инквизиционным
процессом. А уж когда в 1631
году Вильям Отред придумал знак " ", математиков просто стали
бояться. Шутка ли - осознание окружающей реальности по средством
трансцендентального умозаключения и анализа аналогий. Так, чего доброго,
дойдёт дело и до опосредованного
управления. Ведь увидевший корни процесса
становится способным не только поливать, но и вырубать таковые.
Появилась тенденция к поискам лучшего, тогда как поиски главного отошли на
второй план. Как сказал недавно Стефан
Банах: "Математик - это тот, кто умеет находить аналогии между
утверждениями; лучший математик - тот, кто устанавливает аналогии доказательств; более
сильный математик тот, кто
замечает аналогии теорий;
но можно представить себе и такого, кто между аналогиями видит
аналогии." Самое забавное, что нередко находились подобные. То там,
то тут на поверхность океана
истории поднимались лучшие. Причём упоение властью не всегда вышеозначенным
событиям сопутствовало. Одних неведомое манило, других же, напротив, пугало. А
страх, как известно, - почти уважение. Вот и шествовали всплывшие по миру
победоносно и беспрепятственно,
одерживая победы в умах. Наиглавнейшие
победы из прежде встречавшихся. Они шли, вселяя надежду в души познания
страждущих, и внушая трепет задуматься
не сподобившимся, но априорно голословствующим. Ведь можно не
согласиться с идеями. Можно опровергать гипотезы. Можно оспаривать тенденции. Но невозможно противопоставить что-либо сухому языку
цифр. Учесть хотя бы фактор психологический. Помнишь, Жора, как у Юлиана
Тувима: " Скажи человеку, что на небе 327028118132237096 звёзд и он
поверит. Но если повесить табличку
"Осторожно: окрашено!" - он дотронется пальцем и испачкается". Всё
это значительно серьёзней, чем кажется. Отсутствует
конкретность в словесной подаче. А если ещё учитывать такую формацию, как нации, вопрос вообще усложняется неимоверно.
Как утверждал пьяный пастушок,
являющийся духом пророческих снов и, как следствие, одним из секторов основополагающего хоровода:
"Благоденствие грозит лишь
обществу, способному прислушиваться к
умеющим считать и выражающему слова: "сон" и "мечта", в
акустическом смысле, одним способом, то есть, одним
словом". Что могут противопоставить этому странному умозаключению
классические эволюционисты? Да
практически ничего. Они, как всегда, начнут пространно рассуждать о том, что речь здесь идёт о традиционной модели взаимодействия двух популяций - хищников и жертв. Как говорят в массах: " На то и щука в реке, чтобы карась не дремал". Они вам
расскажут, что в основе всего лежит
именно это взаимодействие. Мол, проблема описывается двумя дифференциальными
уравнениями. Щуки в модели умирают
лишь естественной смертью. Коэффициент их рождаемости
пропорционален количеству пищи, то есть количеству потенциальных жертв.
Карасей же рано или поздно съедают. Коэффициент их рождаемости обратно
пропорционален числу хищников. Естественно,
в пруду, как в замкнутой системе, вопиющим образом бесчинствует великая
самоорганизация. Происходит это совершенно естественно, и ни о каких цифрах, а тем более словах,
рыбы даже не подозревают. Однако подобное утверждение ошибочно. Более глубоко задумывающийся над проблемой
вскоре обнаруживает циклическое удивление, подобно Демону Максвелла, путешествующему
внутри Фридмана. Он...
- Хватит,- прервал оратора
Сквозняков,- Будем считать, что я впечатлён... Не нужно больше про... Ну, в
общем, Ваня, можешь без умнятины. Ты б лучше песенку какую спел, или сказку
бабушкину рассказал, а то я ещё, чего
доброго, осерчаю и утоплю тебя в море.
- Сказку, говоришь? Это
можно. Про что сказку? Про "жили-были", или про "в некотором
царстве"? А может про то, как закинул
дед шашку, причём закинул за печку?
- Давай про такое, чтоб к
палубе прижимало повествованием и мысли
о жажде напрочь изгоняло.
- Ну что ж. Можно и такое.
Представь себе, Жора, берег. Скалистый такой берег с ровными площадками,
бухтами и рифами невдалеке.
- А чего берег?
- В смысле?
- Ну берег моря, или речки,
или...
- Это неважно. Просто берег, и всё. Чистой воды географическая абстракция.
- Представляю.
- Ну, вот и славно...
Значит, берег. На берегу бриллиантовые медведи суетятся. Льдины в воду
спихивают и песок с базальта веничками
в совочки заметают... Что, здорово?
- Пока не очень.
- Ну, это пока... Как
начнёшь вдумываться, факт - здорово.
- Ну, допустим. И что
дальше?
- А дальше выходит на чистую площадку мальчик с мегафоном
и объявляет в пространство: смотрите, мол, на мир через
видоискатель кинокамеры, а не через
перекрестие снайперского прицела! И вокруг
аплодисменты раздаются. Медведи, в общем, аплодируют... Ну как?
- Уже лучше.
- Так вот. Мальчик, значит, объявление сделал и
ушел, а на его месте появились три существа. Золотой
петушок, дельфинёнок и конь с
крыльями. Существа устанавливают
шатёр цирка шапито. Долго так устанавливают. Аккуратно. На совесть. Чтоб ветром
с каменной поверхности не сдуло. Установили, значит, и внутрь зашли. А следом
бриллиантовые медведи устремились. Внутри
тьма кромешная, ни
одного просвета. И тишина гробовая, ни одного звука. Долго так отсутствие действия продолжается.
Невыносимо долго...
Сквозняков обратил
внимание, что Ваня сопровождает рассказ
кукольной интерпретацией. Взятые из
ящика старпома фигурки медведей и
прочих диковинных животных некоторое
время перемещались по
крышке ящика, а теперь скрылись внутри
импровизированного шатра из спичек и носового
платка. Ваня, меж тем, продолжает.
- Неожиданно темнота
прекращается. В середине арены
вспыхивает яркий свет. Зрители видят хоровод трёх новых
существ. Лемура, маленького мальчика ( того самого, что был с
мегафоном ) и оранжевого слона в лыжной шапочке. Существа ходят по кругу, а огонь внутри хоровода всё ярче разгорается. Тут из-за кулис на краю арены
появляется конферансье в смокинге, цилиндре и домашних тапочках. Конферансье
говорит в микрофон, громко и очень
разборчиво. Здравствуйте, мол,
говорит, господа меломаны.
Сегодня у нас особенно весело,
не правда ли? Ну и зрители,
естественно, хором соглашаются. Неправда, мол,
очень весело! А конферансье продолжает. Позвольте,
говорит, представить вам
создателя первого электромузыкального
инструмента. Господин Гельмгольц, не стесняйтесь, покажитесь общественности.
Из-за кулис на арену выходит человек и во все стороны низко кланяется.
А зрители в человека огрызками яблок кидают, ну и, конечно, прочими объедками кидают тоже.
- А зачем они это делают?
- Восторг свой необузданный,
на темпераменте замешанный, демонстрируют.
- По-моему, они
демонстрируют вопиющую обструкцию.
- Ну, конечно, не без этого.
Любят они, в общем, Гельмгольца, своей
добродушной звериной любовью.
- Ну, хорошо. Что там
дальше?
- Человек прекращает
кланяться и, отряхивая с одежды
мусор, прочь удаляется. Зрители вновь успокаиваются, а конферансье опять говорит в микрофон. Не нервничайте, говорит, господа. По-моему,
совсем нет повода. Просто у нас в
хомопарке намечается пополнение.
Артист в летах. Скоро на отдых.
К тому же, господин Гельмгольц - особь
аккуратная, скажу глубже: интеллигентная, так что в содержании особых
проблем не возникнет. Зрители аплодируют. Вероятно, первый номер
зрителям понравился.
- А в чём заключался номер?
- спрашивает Сквозняков.
- Ну как же. Демонстрация
общественности артиста основополагающего цирка.
- И какой же трюк исполняет
этот артист?
- Ну я же подробно
рассказал. Артист, значит,
выходит. В него, значит, кидают. Ну, он, конечно, кланяется и уходит. Всё, собственно...
- Потрясающе!
- Да. Пока он маленький, его будут на номере держать,
а как вырастет и станет опасен для дрессировщика, его в хомопарк определят. Там таких, как он
- тьма.
- А что это такое -
хомопарк?
- Это что-то вроде
зоопарка, только наоборот. Господину
Гельмгольцу трёхкамерная клетка светит, никак не меньше.
- Так, значит, у них в
клетках люди сидят?
- Конечно, люди. Не медведей же бриллиантовых в них сажать.
Они ведь шутя любую клетку прогрызут и всё равно на свободу выйдут.
- Так получается, что у них
во всех клетках один вид.
- Выходит, что так.
- Разве это интересно?
- У них вообще не принято
торчать от обилия видов. У них торчат
от разного в плане индивидуальности.
- Ну ты, Ваня, мне
вообще мозги запудрил. Я уже ничего не хочу. Я...
- О. Вот видишь, Жора. Пока
всё хорошо складывается. Тишина. Погода
удовлетворительная. Дрейфуем потихонечку, и ничего не хочется.
- Ладно. Давай спать. Туши
керосинку, а то нас немцы заметят.
- А может, нас наши заметят.
- Мне после твоей сказки без
разницы. Я до утра кого-либо видеть отказываюсь.
- Понял. Ф-ф-у.
Темно...
Сутки третьи.
- Ваня. У тебя бумага сохранилась? Курить охота, а моя вся вышла.
- На. Этого добра у меня предостаточно, так что впредь - обращайся.
- Благодарю... Так.
Что у нас здесь? Бриллиантовый медведь в аксонометрии. Тактико-технические характеристики и руководство по
использованию... Ваня. Что это?
- Да так. Академические
заметки.
- Любопытно... Суммарная мощность одной особи -
пятьдесят мегаватт. Коэффициент
полезного действия - свыше девяноста шести процентов. Это ты печатал?
- Нет. Это заводская
инструкция по применению, ремонту и профилактике.
- Очень интересно... Скажи-ка мне, Ваня. Ты хоть раз в жизни бриллиантового медведя видел?
- Нет. Сам не видел, но ходят достоверные слухи,
что таковые существуют.
- И где же они существуют?
- В Империи Плавающего
Нуля. Там, говорят, и не такие
чудовища встречаются. Очень может быть, что и я родом оттуда. Это
обстоятельство ещё моя бабушка отмечала. Хотя мама категорически настаивает, что меня принёс гигантский аист,
причём вместе с вагоном неперебранной
капусты.
- Хм. Опять заливаешь.
- Нет. Истинная правда. Мама
ещё говорит, что вагон был распломбирован и
наполовину разворован. Так что
может статься, что мои лучшие качества или, скорее, наиболее привлекательные качества безвозвратно похищены. Есть у меня
подозрение, что я именно поэтому так радикален в суждениях.
- Что-то я не замечал.
- А ты, Жора, меня знаешь
поверхностно. Автобиография
утверждает, что я непримиримый антист.
К дебилам и цветным отношусь категорически. Исключение составляют голубые, да и
то лишь во второй половине дня.
- Отчего же ты так
непримирим, радикальный ты мой?
- Это не убеждений ради, а
исключительно славы для.
- То есть?
- Хочу в
мировой истории след оставить неизгладимый. Разумом осознаю, что
оттенков навалом. Но практика показывает, что замечают наделённых лишь
черно-белым мировосприятием. Если б ты
только знал, скольких умных людей
толкнуло на эту стезю ущемленное самолюбие.
- Что-то, я смотрю, ты на популистском поприще не сверкаешь
успехами.
- О-го! Это с какой стороны
посмотреть. Во фронтовом масштабе я,
конечно, не котируюсь, а вот во время идеологического аврала я -
фигура весьма заметная. Будь моя
воля, все б мечи на перья перековал, а уж потом только перья на орала, так - по
мере надобности.
- Понял. Дальнейшие
комментарии можешь опустить. Лучше вчерашнюю
сказку заканчивай. Я из-за разрыва повествования всю ночь
прободрствовал. Знаешь, Ваня, что-то в этом есть.
- Сказку, говоришь? Это можно... На чём я там остановился? Ах
да. Древние греки называли дробно-пропорциональный раздел математики - музыкой, и никак не иначе. И знаешь, по-видимому основополагающие хороводчики с этой концепцией солидарны. Было у них четыре дроби
основополагающие. В древности те дроби
ещё Пифагор замечал. Но были его замечания весьма осторожны и
неосознанны. Как утверждают архивы и некоторые историки, раньше в
основополагающем хороводе Zeitgeist
было четыре сектора. Кроме ранее
перечисленных духов, был там ещё дух управляемых сновидений. Его звали Алчный Гном. И был у гнома в услужении слепой кладовщик Ссергорп. Так вот этот кладовщик возомнил в себе кучу дерьма и начал хозяину
глупости провокационные нашептывать. Идём, говорит, мол, к вратам
подсознательного. Лес кругом непроходимый отстряпаем. Будем радеть о чистоте
помыслов подопечных. Наставлять, нет, не будем, ибо ересь сие
есть. Мол, Цирифей возьмём под охрану, пока никчёмные к нему тропу не
нащупали. Переведём, мол, эволюцию на подсознательные рельсы,
пока кровеносные реки не
разниагарствовались. И излагал
кладовщик так сладко и обоснованно, что
тронули эти речи гнома до самой глубины
радужного сердца. И создал гном две пустыни с лесом в
центре. И поселился невдалеке от
врат подсознательного. И принял в услужение врагов заклятых: пьяного
дирижера и голубого библиотекаря. И чудищ невиданных наплодил немеряно, дабы
оградить мир сокрытый от рационально мыслящих.
- Постой, Ваня. А как звали
твою бабушку?
- Лезу Итсом Ижредо.
- Это ж надо! Я так и подумал...
- А что такое? Имя как имя.
- Да нет, всё нормально… А
скажи мне, радикальный ты мой, сестрёнки у тебя нечаянно не было?
- Истинная правда,
Жора. Сестрёнка в наличии имелась. В честь
бабули её Лезу Итсон Недыбо величали. Только она пропала бесследно. В
пространстве, так сказать, растаяла.
Ещё в бессознательном возрасте
на север подалась. Мечтала
сокрушить альбатроса пурпурного и мир
свой забодяжить, добрый на
удивление. Да, видать, фортуне не
глянулась. Говорят, до пурпурного альбатроса так и не добралась. Грохнули её Овтсежевенцы ещё на подступах.
- Стоп!!
Сквозняков вскинул руку с
часами.
- Пятьсот семьдесят
четыре года, шестнадцать суток и
ещё пять часов. Показывайся, Гемфри
Дэви. Я тебя нашел.
Рыжеволосый парнишка в
штопанной гимнастерке, с
царапиной на щеке и повязкой на ноге моментально
превратился в строгокостюмного худощавого мужчину с болезненными чертами лица.
- Да, Жора. Недурно для
пятого тура. Всего с девятнадцатой попытки. Ну что ж. Нашел, так нашел. Теперь
прячься. Твоя очередь.
1990 г. GOD